Итальянский футуризм. Манифесты и программы. 1909–1941. Том 2 - Коллектив авторов
Я счастлив, что сегодня обширная толпа людей, отнюдь не художников, впервые пришла с запросом увидеть. Сегодня вы, наконец, начинаете понимать, что мы по меньшей мере не были нечестными. В конце концов вы поймёте, что могут быть другие художники, кроме Микеланджело и Рафаэля, что у итальянцев всегда была и есть по-прежнему оригинальность в мозгах и в сердце и могучая сила творить.
Готовится выставка живописи, и я должен сказать о ней. Сегодня я с удовольствием должен сообщить вам о серии новейшей и самой оригинальной итальянской мебели. Это не только рисунки, а настоящие и аккуратно сконструированные вещи. Это стоило мне немалых жертв денег, времени и труда и потребовало преодолеть порядочную череду препятствий, которые возникают в момент практического осуществления идей. Мне удалось дать точное выражение оригинальности, практичности и элегантности, к которым я стремился. Это первая произведённая в Италии мебель, которая в плане технической точности может сравниться с иностранной, а в художественном плане – существенно её превосходит1. Это имеет также огромное промышленное и коммерческое значение.
Моя мебель вытекает как всегда из основных идей футуризма – необходимости оригинальной ультрасовременности, гигиены, элегантности, синтетической эмоции2.
Прежде эти требования были невыполнимы, потому что недоставало машины. Ручная обработка неизбежно означала шероховатость, бугристость, неровность резьбы и множество деталей, которые дошли до того, чтобы иллюстрировать с помощью барельефа и инкрустации семейные, батальные и придворные сцены и добрые или злые дела знатных семейств. В итоге в многочисленных изгибах этой мебели гнездилась пыль целых поколений, и что ещё хуже, постепенно заводилось целое потомство микробов… Ибо тогда могло дойти даже до того, что считали стыдным мыться!
Сегодня пришла Гигиена, которая с «Лизоформом», митральезой и машиной намерена отполировать, очистить, упростить и дезинфицировать людей, нации и вещи.
Человек стремится извлечь из машины больше, чем может, потому что вещей, которые нужно сделать, больше, чем когда-либо, и жизнь целиком вибрирует на всё возрастающей скорости. Есть машины – самые настоящие организмы, у которых в самом деле есть ум. Машины, которые болеют острыми или хроническими болезнями и получают раны, заживающие 10, 15, 30 и более дней. Машины, которые умирают от апоплексического удара. Спросите об этом у мотористов, шофёров, машинистов – они чувствуют, когда у двигателя резонанс 4-ого тона, и, предвидя болезнь, при первом повышении температуры сразу дают немного хинина3.
Машина, очевидно, стала необходимым удлинением нервов рабочего.
Ткач управляет своим станком, чуя в полёте маховика цвета и рисунки, которым постепенно даётся жизнь…
Я наблюдал на заводе, как рабочий, склонившись над строгальным станком, над циркулярной пилой, вырезает, формирует и создаёт линии, выученные на память по рисунку, и машина его слышит и понимает…
Каждый рабочий влюблён в свою машину и поэтому сильно ревнует её, требует к ней почтения со стороны товарищей.
Возможно, машина скоро станет нашей единственной возможной и желанной любовницей.
Обстановка дома, ресторана, отеля должна иметь характер. Я хочу сказать, что каждая комната должна иметь облик, который соответствует её предназначению. Мне кажется, что здесь искусство открывает для себя достойную задачу, которую должно решить. Искусство глубоко проникает в Жизнь, в наши склонности, в наши потребности. Мне кажется достойной задачей давать жизнь благородной изысканности, новой и целиком итальянской элегантности, гигиене, благополучию, радости и оптимизму жизни.
Кажется, мне удалось всеми моими усилиями и несмотря на все препятствия дать стране итальянское искусство мебели – важный этап, в котором наши промышленность и торговля смогут быть востребованы и с большим энтузиазмом признаны другими народами, уже поражёнными нашей великой армией.
А. Джинна
<15 декабря 1916>
71. живопись будущего (отрывок)
* * *
Художник и изобретатель должны чрезвычайно развивать подсознание.
Состояние подсознания отнюдь не бессознательно, но, напротив, это – высшее сознание; это – сознание и знание самой далёкой, самой тайной и скрытой истины. Все великие художники и учёные всегда фатально были большими рассеянными. Однако в тот миг, когда их зрачки и мозг устремлялись вдаль, их воля схватывала нечто необыкновенное и естественно необычайное. Поэтому эту их рассеянность необходимо и более точно будет назвать абстракцией.
Чем глубже это состояние абстракции, тем очевидно больше художник, поэт или изобретатель улавливает в далёком вселенском субстрате.
Я не знаю, является ли это индийской философией-психологией-религией, допускающей существование других миров, взаимопроникаемых с нашей землей. Не знаю, существуют ли в реальности или в воображении астральный, ментальный и духовный планы…
Я не могу также признать теорию теософии, столь обширную, сложную и обстоятельную, хотя я, по словам многих верующих оккультистов, уже проник в эти миры.
С первого дня, как я начал видеть, как говорят теософы и оккультисты, я намеревался рисовать и останавливать эти видения на бумаге и на холсте.
Состояние, в которое я помещал себя, как правило, добровольно – не медиумическое и не сомнамбулическое, потому что я не впадаю в транс.
Точное, но не слишком понятное определение этого состояния – осознанное подсознание.
Эта невидимая для других картина[1], созданная самыми яркими цветами, в очень быстрой вибрации воздуха… (или эфира).
Эта картина – выражение чувства, моего или других; или она может быть спровоцирована музыкой или шумом.
Иногда же я, напротив, не обнаруживаю никакого источника, способного породить некие формы, в этом случае чаще всего банальные.
Бывает, я вижу образ, настолько далекий и мелкий, что его формы не удаётся распознать. Однако мне достаточно усилия воли, чтобы оказаться внутри этой сцены и рассмотреть все детали и бесконечные движения.
Исходя из всего этого, я не могу сказать, что это за вибрации – астральные или ментальные; не знаю, создаются ли эти формы, живущие жизнью в тысячу раз более интенсивной, чем наша, моей психикой или они только приходят ко мне, стоит мне раскрыть окно своей души.
Эти феномены слишком далеки, чтобы можно было прийти к какой-либо экспериментальной или научной их констатации. Искусство всегда противоположно науке, и в этом смысле я верю, что живопись придёт к воспроизведению элементарной жизни нашей души, универсальной и хаотичной.
Если художники всегда посвящали себя изучению человеческих страстей, пытаясь представить их с помощью пластических и хроматических знаков, мне кажется очевидным, что эта «Оккультная Живопись» стала бы наиболее глубокой реальностью, потому что это – источник наших чувств.
Мысль и человеческое чувство – это вибрации, которые не ограничены только нашим физическим телом, но очевидно и доказано, что они
