Виталий Ларичев - Мудрость змеи: Первобытный человек, Луна и Солнце
Не менее примечательные события происходили 23 февраля: в этот день свершались терминалии, празднества в честь бога «разграничения» Термина, и regifigium, торжества по случаю «бегства царя», в действительности же, по-видимому, радостные проводы окончательно потерявшей силу зимы. А на следующий день — однажды в два года — Pontifex maximus отдавал распоряжение прервать счисление суток февраля и начать отсчет загадочных dies intercalaris, вставных дней, скрытого периода года, известного посвященным как mariedonius (от mariere — «увязывание», «совмещение»). Это были заветные 22 или 23 дня, упрятанные от взоров не только смертных людей, но даже от всех иных, кроме Януса, небесных владык, коим тоже, во избежание святотатства и несчастья, не следовало о них знать. Лишь двое ведали, для чего, если считать время по Луне, необходимо раз в два года свершать в последнюю декаду февраля таинство mariedonius, «увязывания» времени лунного и солнечного, в сущности, введение в календарь тайного месяца, mensis intercalaris. Знали они, и сколько дней следует причислить (в первую двулетку — 22, а во вторую — 23 dies intercalaris), и, что особенно важно, когда именно следует «незаметно» производить интеркаляцию, подключение дополнительных дней к сбивающемуся с должного ритма лунно-солнечного счисления времени. Это нужно было делать по весьма знаменательному небесному знаку — первому вечернему восходу ослепительного Арктура, одной из звезд созвездия Волопаса, явление которой приходилось на день после чествования бога-разграничителя Термина и через 62 дня после зимнего солнцестояния.
По истечении всех dies intercalaris понтифики вновь как ни в чем не бывало продолжали счет пяти оставшихся дней бога Фебрууса. Тогда свершались торжества в память изгнания злых сил, которые, очевидно, олицетворяли зиму. Римляне обращались к богам с мольбой о примирении с ними, тогда жарким пламенем вспыхивал жертвенник богини Весты. Жрецы и простой люд, не говоря уже о знати, торопились в этот день заменить в своих жилищах старые ветви лавра на новые. Так на радость всем восстанавливалась гармония Неба — отныне 12 месяцев лунного года по-прежнему счастливо сочетались с 12 зодиакальными созвездиями космической дороги Солнца. Время отсчитывало последние дни мартовских календ, и римляне готовились к встрече вестника весны. В это время, как и положено по истечении девяти месяцев с лета прошлого года, рождался первый серп молодого месяца, знака пробуждения природы и начала работ землепашца. С золотистым серпом приходила также радость к тем, кто готовился занять в республике высокие должности, и понятная тоска к должникам, которым с того дня предстояло начать выплату денег по давним своим обязательствам.
При подобных порядках количество дней в годах лунного четырехлетия чередовались так: 355 → 377 → 355 → 378. Шестикратное повторение четырехлетий определяло границы двадцатичетырехлетнего цикла, в пределах которого жрецам приходилось уменьшать на день (из-за накопления лишних суток) длительность 18, 20, 22 и 24-го годов. Это стало в конечном счете еще одной причиной появления «конфузных годов», когда календарь запутывался жрецами настолько, что весенние праздники могли со временем сдвинуться на осень, а то и к зиме.
И все же, как бы кто ни исправлял в Риме календарь, одна нелепица оставалась — второй месяц года Нумы, февраль, с его мрачноватыми ритуалами. Ведь почитание умерших, операция «mariedonius», празднества дня разграничения и изгнания царя, а также смена лавров в жилищах, кажется, были бы более уместны для времени, когда сходит на нет запас дней старого года. Отсюда мог бы последовать вывод, что во времена Ромула, а быть может, и значительно раньше февраль был последним «темным» месяцем, когда накануне весеннего равноденствия и оживления природы «умирал», уходя в прошлое, год. Но каков был он, этот год Ромула? А вот таким странным карликом представлен он у Овидия, как, впрочем, и у Плутарха:
Распределив времена, основатель города РимаУстановил отмечать дважды пять месяцев в год.Видимо, Ромул, война тебе ближе была, чем светила:Больше всего побеждать ты ведь соседей желал.
Десятимесячный лунный год на первый взгляд — нелепость, которая может быть объяснена лишь неосведомленностью создателя такого календаря в законах Неба, простительной в те давние времена всеобщего варварства. Иначе говоря, у историка могло создаться впечатление, что это был по-настоящему первый в Европе и потому малоудачный опыт разработки годового календаря. Овидий, правда, попытался понять Ромула, отыскивая цель подобного счисления времени:
Довод, однако же, есть немалый для Ромула, Цезарь,И для ошибки такой в нем оправдание есть.Столько месяцев мать дитя свое носит во чреве,Столько же месяцев быть он указал и в году.Столько же месяцев скорбь у вдовы соблюдается в доме,И, погруженный в печаль, знаки он горя хранит.Это и принял в расчет Квирин, облаченный в трабею,Установляя толпе сроки, делящие год.
Большинство историков культуры такое объяснение, однако, не удовлетворило. Даже Н. К. Фламмарион назвал исчисление времени Ромулом «странным», а календарь его в целом — «настоящим безобразием». «Невероятно нелепым» ему представлялся восходящий, очевидно, к тем же временам отсчет второй половины каждого месяца относительно календ следующего и обратное счисление дней с ориентацией сначала на ноны, а потом на иды. По его словам, все эти несуразности «достойным образом завершились тем, что день за два дня до каждого из тех суток, которые должны были принимать имя второго перед нонами, идами и календами, в сущности, назывался третьим днем; сутки же за три дня до них принимали имя четвертого!»
Возмущение необразованностью Ромула было столь велико, что создание относительно точного календаря стало приписываться Нуме Помпилию, который, видите ли, оказался достаточно мудрым, чтобы сообразить — надо дополнить календарь Ромула еще двумя месяцами. Между тем, судя по характеру февральских празднеств, существо реформации диктатора, близкого пифагорейцам, состояло только в том, чтобы на два месяца перенести окончание года, совместив это событие с днями зимнего солнцестояния. Значит, не дополнить двумя месяцами, а, как можно догадываться, переместить новогодие на два месяца, придав тем самым в лунном году особое значение совсем иному, чем весеннее равноденствие, астрономическому событию — декабрьскому солнцевороту. Нуме, чтобы быть последовательным в столь значительном преобразовании, следовало бы также перенести на декабрь и все связанные с февралем празднества, а также жреческие манипуляции с dies intercalaris и marcedonius. Но он, несмотря на всю свою власть, не осмелился сделать это, а понять, почему, помогают события, связанные с еще одной, куда более значительной календарной реформой Юлия Цезаря: февральские празднества и при нем сохранили свое место в солнечном календаре, «чтобы не тревожить покой, мертвых».
Итак, отошедшие в мир иной предки не позволили предать забвению календарь, по которому они жили на Земле, радуясь в начале каждого года весеннему возрождению природы — оно наполняло их души верой в бессмертие. Выходит, посетитель Рима из провинции недоумевал перед скульптурой Януса резонно — отчего это год отправляется в путь не в теплое время? Откуда ему, невежде, было знать о календарном перевороте Нумы и мудреных соображениях, которыми он руководствовался. Что касается десяти месяцев, которые слагали год Ромула, то это, судя по всему, была всего лишь одна, но особо почитаемая (священная) часть лунного года. Г. Ф. Гинцель высказал догадку, что «дважды пять месяцев» календаря Ромула представляют своего рода период жизни Солнца, а именно ту часть года, когда римляне производили земледельческие работы. К полностью «мертвому» времени года относились всего два месяца: январь и февраль, которые из мрачности их не заслуживали упоминания. Иначе надо будет признать, что, допустим, во времена Овидия год составлял всего шесть месяцев, поскольку в его поэме «Фасты» содержатся сведения лишь о празднествах января — июня, в то время как остальные месяцы не упоминаются.
Давний и, кажется, безнадежный спор о календаре Ромула можно, однако, разрешить, быть может несколько неожиданным образом: показав осведомленность охотников на мамонтов и носорогов в том, в знании чего упрямо отказывают, позоря основателя Рима, апологеты диктатора Нумы Помпилия.
…Мысль о том, что это изделие из бивня мамонта могло остаться незамеченным в слое древней глины, а затем, вымытое потоками летнего ливня, рассыпаться в прах, до сих пор не дает мне покоя. До чего же оно ненадежно и полно непредсказуемых случайностей — это хрупкое и капризное счастье археолога. Ведь стоило мне удовольствоваться проведенной согласно всем правилам работой и с чувством до конца исполненного долга покинуть раскоп, которому предстояло вскоре превратиться в котлован, наполненный дождевой водой, и, кто знает, как бы сложилась моя дальнейшая судьба.
