Александр Мещеряков - Самоидентификация японцев в отношениях с Западом и приемы преодоления национальных комплексов
Хотя люди, подобные Миура, составляли абсолютное меньшинство, им завидовали, именно они формировали образец для подражания. Традиционный японский дом почти лишен мебели, европейская обстановка была доступна лишь немногим. Поэтому людям приходилось призывать на помощь и «народную смекалку». В рассказе Куникида Доппо (1871–1908) «Необыкновенный обыкновенный человек» приводится пример такой сообразительности. Школьник Сёсаку следующим образом оборудовал свое «европейское» рабочее место: ««Стол» был дешевым японским столиком на двух подставках. Стул ему заменяла скамеечка для ног, прибитая к простому ящику. Правда, Сёсаку относился к своему изобретению весьма серьезно. Помнится, его привели в восторг слова учителя о том, что сидеть за японскими столиками вредно для здоровья. И он недолго думая реализовал свою идею» (Куникида Доппо 1958).
Обычай носить детей за спиной также подвергался осуждению, ибо вызывал искривление позвоночника. Однако упразднение этого обыкновения не сопровождалось такими же энергичными усилиями, как реформирование способа сидения: этот обычай затрагивал только женщин, а реформы осуществлялись мужчинами, которые реформировали прежде всего самих себя. Изменения в пищевом рационе (увеличение белковой составляющей), усиленные занятия физкультурой (главным образом, в школе и университете) приносили свои плоды. За период Мэйдзи японцы подросли на «целый» сантиметр, и все равно этого было мало для того, чтобы сравняться с европейцами. Но это только добавляло желания до–гнать и перегнать Запад. В этой гонке агрессивная и ксенофобская составляющие играли существенную роль. Рыболовный инспектор из повести Кобаяси Такидзи (1903–1933) «Крабоконсервная фактория» (1929) кричал рыбакам перед выходом в море: «Хоть мы и малы ростом, но не потерпим, чтобы над нами взяли верх эти разини роскэ (презрительное прозвище русских. — А. М.)!» (Кобаяси Такидзи и др. 1933).
Японцы часто именовали себя «спартанцами Дальнего Востока». Они имели в виду свое благородство, крепкий воинский дух, непритязательность. Однако ничего подобного греческому искусству в Японии обнаружить было нельзя. Греческий культ обнаженного тела в Японии отсутствовал. Стремительно скатываясь в тоталитаризм, Япония не воспользовалась опытом нацистской Германии и Советского Союза с их псевдоантичным культом обнаженного (полуобнаженного) тела. Господствующее убеждение в том, что японцу по своим физическим кондициям невозможно догнать европейцев, заставляло искать другие основания для воспитания национальной телесной гордости.
Следует также помнить, что культ обнаженного тела противоречил важнейшему постулату японской культуры. Она придавала огромное значение одежде, которая являлась синонимом культуры и культурности. Одежда всегда считалась показателем места, занимаемого человеком в общественной иерархии. Поэтому выражающая эту идею европейская военная форма укоренилась с легкостью, но лишенное знаков отличия нагое тело таких шансов не имело.
Нагое тело, весьма часто изображавшееся на нескромных картинках прошлых времен (периоды Токугава и начало Мэйдзи), являлось показателем страсти, а страсть квалифицировалась как иррациональная, разрушительная сила, а потому подвергалась осуждению. Показательно, что даже на этих «порнографических» картинках мужчина (а это почти всегда самурай) далеко не всегда предстает в обнаженном виде. На некоторых изображениях, воспроизводящих самые страстные моменты свидания, можно увидеть и родовой герб на одежде, и даже заткнутый за пояс меч.
В нацистской Германии и СССР обнаженное (полуобнаженное) тело воспринималось как освобождение от прошлого и символ обновления. В Японии такой «нудистский» дискурс был обречен на провал. Культура японского тоталитаризма боролась с телесностью. Это касается не только собственно эротики (в 1930 году танцовщицам запретили надевать короткие чулки, трико телесного цвета и танцевать канкан; тремя годами позже был запрещен спектакль по мотивам «Повести о Гэндзи»), но и обнаженного или полуобнаженного тела вообще. Япония с готовностью воспроизводила в скульптуре худшие европейские образцы облаченных в форму военных героев, но не осмелилась заимствовать античные реплики нацистской и советской пластики. Не стала она воспевать и полуобнаженное «физкультурное» тело, художественное воспроизведение которого оказалось столь востребованным в европейском тоталитаризме, хотя изображения спортсменов и физкультурников — мужчин и женщин — демонстрировали вовсе не эротизм (при единообразной физкультурной форме гендерные признаки оказывались там максимально смазанными), а служили совсем другим целям. Здоровое и мускулистое тело демонстрировало готовность служению не личным, а государственным интересам. Однако такое тело нарушало сложившуюся иерархию (в том числе и гендерную) и потому было для Японии неприемлемым. Что до женской наготы, то она вообще служила эквивалентом продажности и потому не могла быть введена в общественный оборот ни при каких условиях. Отличающим японца признаком считалась непревзойденная «духовность», которая плохо совмещалась с телесностью (Мещеряков 2008).
Тем не менее в теле японца все равно были найдены те составляющие, которыми предлагалось гордиться. Но эти параметры не имели отношения к росту и силе, они предполагали прежде всего эстетические коннотации.
Подтверждением этому является приведенная в Приложении
(с небольшими сокращениями) статья знаменитого скульптора Асакуры Фумио (1883–1964), прозванного «японским Роденом». Она была опубликована в 1929 году (Нихондзин… 1929). Автор призывает японцев обнаружить в своем теле то, чем им следует гордиться. Основной упор при этом делается не на физическую мощь тела (при всем желании японцы по этому параметру с европейцами сравняться так и не смогли), а на эстетическую красоту (глаз, волос, лица, рук), дополняемую дилетантскими (кое–где и весьма путаными) рассуждениями о «физиологичности» устройства японского тела. Обращает на себя внимание и то, с каким упоением апеллирует автор к теории эволюции. В Японии теория эволюции (социальный дарвинизм) получила самое широкое распространение. Видимо, прежде всего потому, что в нее «вмонтирована» идея развития (возможность перехода от «варварства» к «культуре»), что вселяло надежду на изменение создавшегося положения вещей, а к этому японцы и стремились. В рассуждениях Асакуры интересно и другое. Хотя он говорит о телесной красоте всех «японцев», за «японцами» отчетливо проглядывает женский образ. Недаром и на приведенном им рисунке, призванном доказать пропорциональность японского тела, изображена именно женщина.
Идеи, высказанные Асакурой, упали в благодатную почву. Лучшие умы тогдашней Японии восприняли их всерьез, осмысление тела японца с точки зрения его эстетичности продолжалось. Теперь объектом рассмотрения стала кожа японца[2]. В 1934 году в знаменитом эссе «Похвала тени» Танидзаки Дзюнъитиро (1886–1965) писал: «Среди отдельных индивидуумов нам попадутся и японцы, более белокожие, чем европейцы, и европейцы с более темной кожей, чем у японцев, но в характере этой белизны и черноты существует различие… [Но] в японской коже, какой бы белизной она ни отличалась, чувствуется всегда слабое присутствие тени. Не желая отставать от европейских дам, японские женщины с большим усердием покрывали густым слоем белил все обнаженные части тела — начиная от спины и кончая руками до подмышек. Тем не менее, уничтожить темный цвет, сквозящий из–под кожного покрова, им не удавалось» (Танидзаки Дзюнъитиро 1996: 62).
Таким образом, избегая понятия «желтая кожа», которое в тот расистский век имело презрительный оттенок, Танидзаки утверж–дал, что люди (расы) отличаются не по цвету кожи, а по оттенкам, образуемым сочетанием черного и белого. Он не утверждал прямо, что японская кожа красивее европейской, хотя по общей направленности эссе можно сделать и такой вывод. Однако всего через два года знаменитый поэт Хагивара Сакутаро (1886–1942) в эссе «Японская женщина» уже смело утверждал: «Главная красота японской женщины заключена в цвете кожи. Ее подтененная кожа темно–кремового цвета поистине прекрасна… Кожа европейских женщин отличается абсолютной белизной и напрочь лишена такой подтененности… Белизна белого человека — это белизна отбеленной до предела рисовой муки — сухая безвкусная белизна, недоступная ни языку, ни пальцу… Конечно, среди японских женщин есть разные, но самые красивые — обладательницы белой кожи, в которую закралась желтизна. Те же японки, у которых кожа чересчур бела, как и европейки, слишком скучны и лишены очарования… Обладательницы кремового цвета, в котором смешались белый и желтый и кожа гладка на ощупь, — вот они–то самые красивые среди японок, да и самые красивые в мире. Вот такие японки, у которых из–под пудры проглядывает желтизна, сравнения не имеют, они не монотонны в своей красоте. В последнее время европейки приметили это и стали использовать желтую пудру, но им далеко до японок… Накрашенное лицо европеек представляет собой сочетание ярко–белого и ярко–красного, это — простота, лишенная очарования. Посмотришь издалека — ярко и красиво, но это красота скучная, без вкуса и тени… В общем, красота японок подобна красоте японских цветов и трав, в ней есть глубина — тень и тонкость» (цит. по: Мадзима Аю 2004: 124).
