Всевышний - Морис Бланшо
– Не знаю… не думал об этом.
– Я беспокоюсь, не буду скрывать. Может быть, и зря; но сам посуди: ты ушел от нас так давно. Я мало что о тебе знаю. Из нового – только крохи, вырванные у твоей сестры. Зачастую я оставляю тебя одного, потому что у меня такое ощущение, будто мое присутствие… Да, я боюсь, что я лишняя, разве это не печально?
В ее голос снова просочились слезы, превращая его в нечто постыдное, старое, голос плакальщицы.
– Почему ты спросил, боюсь ли я тебя? Что навело тебя на эту мысль?
– Ничего, я ошибся.
Не глядя на нее, я протянул ей руку. Она нежно взяла ее, хотя и с некоторым смущением.
– У тебя красивая рука, – сказала она, – почти как у девушки.
Пока она говорила это, я услышал какой-то звук: рядом с самым кряжистым деревом, почти скрывшись за его стволом, виднелось красное пятно платья, неподвижное, будто упавшее с дерева, едва заметное и в то же время слишком зримое, словно, глядя на него, ты видел нечто лишнее. Я хотел было убрать руку, мать, ни о чем не догадываясь, пыталась ее удержать, гладила ее, успокаивала, но, в свою очередь поняв, кто там, она не просто меня отпустила, а поспешно оттолкнула.
– А, ты здесь, – сказала она. – Ты, значит, уже кончила работать?
Красная ткань слегка напряглась, сплавилась в холодное, невозмутимое виде́ние, которое не смогла бы отодвинуть или отстранить никакая угроза – быть может, потому, что оно и без того пребывало бесконечно в стороне.
– Сегодня суббота, – сказала Луиза. Она осталась рядом с деревом, не глядя ни на меня, ни на мою руку, с которой я не знал, что делать, как будто все это уже было стерто, раздавлено гранитом ее суждения.
– Ты водила его утром к себе в комнату?
– Да.
– Как погляжу, ему разрешено проникнуть в твое святилище. А почему вы выбрали подобный час?
– Потому что он меня об этом попросил – и для того, чтобы избежать кривотолков, если бы удалось не предать этот случай огласке.
– До чего же ты странная, – сказала мать смущенным и в то же время спокойным голосом. – Ты говоришь только то, что другие сказать постеснялись бы. Это гордыня, это чтобы смотреть на меня свысока? Впрочем, ты же все равно не говоришь правды.
– Я знала, – сказала Луиза, – ты будешь недовольна, что он туда возвращается.
– Почему? Вы вполне можете поступать, как вам нравится. Я уже давно смирилась с тем, как вы себя ведете. Вы всегда держались от меня в стороне. Унижения – да, я была достаточно близко от вас, чтобы им подвергаться. Я была вашей матерью только для того, чтобы меня можно было ранить, оскорбить. Вы заставили меня стыдиться; да, это правда: благодаря вам я узнала, что такое стыд. Но вы будете за это наказаны, я это чувствую, мы все вместе будем наказаны из-за озлобленности этой…
– Замолчи, – тихо сказала Луиза.
Я не хотел всего этого слушать. Мне показалось, что мать назвала ее паучихой. Это верно, когда она была помоложе, она походила на маленького красного паучка. Однажды я видел такого на самшите или, может быть, на ветке кипариса. Крохотный паучок, этакий прыщик; я очень долго наблюдал, изучал его: забравшись на влажный листик, он не шевелился, он, казалось, был не способен сплести даже самую крошечную паутинку; я счел его до крайности странным и даже красивым. В конце, желая к нему прикоснуться, я его раздавил.
– Все время секреты, – сказала мать, – и, по сути, что за секреты? Просто ерунда.
– Замолчи, ты распорядилась своей жизнью так, как хотела.
– Моя жизнь! Что вы можете сказать о моей жизни? Естественно, вы спешите меня осудить; вы ничего не знаете и судите со всем своим неведением, со всем бессердечием. А ты, ты считаешь себя выше других, только ты справедлива, верна, средоточие всех добродетелей.
– Замолчи, – тихо сказала Луиза.
– Ты не должна говорить: замолчи. Возможно, для тебя было бы лучше, чтобы я замолчала или забыла кое о чем. Нет, ты не средоточие всех добродетелей, отнюдь: говорю тебе это не со злобой, а с печалью, потому что это печально, у тебя плохой характер, в тебе есть что-то дурное, и то, что произошло наверху, – да, действительно, лучше замолчать. Но, по крайней мере сегодня, оставь своего брата в покое, с ним нужно быть бережнее. Что у тебя на уме? Что тебе нужно? Боюсь даже представить.
– Замолчи, – тихо сказала Луиза.
Красная ткань, вновь обретя зримость, с тихим звуком перебиралась от дерева к дереву. Странный звук, этот шорох ткани. Он влек меня за собой. Я встал, чтобы пойти следом.
– Ты уходишь, – робко сказала мать.
– Да, по-моему, пора вернуться в дом.
– Побудь еще чуть-чуть, буквально минутку. Я сожалею обо всех этих, таких неприятных, сценах, но не надо преувеличивать их значение. Луиза сходит с ума от гордыни, она такая необузданная. Когда ей говорят о ее плохом характере, она отвечает: «Я холодна и лицемерна», потому что однажды я упрекнула ее в лицемерии и холодности. Но она скорее как пламя. В сущности, я ее не понимаю. У нее представления маленькой девочки, только и всего. Она когда-нибудь говорит обо мне?
– Иногда.
– И наверху, как это получилось? Уже десять лет, как я туда не заходила. Ни я, ни кто-либо другой. Никто не имеет права туда проникнуть, даже кошки. Это ребячество, она как маньяк.
– Даже кошки?
– Да. Что ты на это скажешь? Я, пожалуй, расскажу тебе кое-что по этому поводу, историю, случившуюся два или три года назад. У нас тогда был великолепный кот. Ты же помнишь это, своего… в общем, кошек здесь всегда любили. В виде исключения – ибо, как правило, животные ее не любят – этот кот страстно привязался к Луизе; к ее неудовольствию следовал за ней по пятам; едва ее заметив, спускался со своего трона и устремлялся к ней. Она, как водится, не обращала на это ника-кого внимания. В один прекрасный день он исчез, и никто его больше не видел. Что с ним случилось? Его не украли, он никогда не уходил, не покидал дом, разве что выбирался иногда в сад. У меня нет доказательств, но…
– Ну?
– Я уверена, что, постоянно слоняясь за ней, ему удалось пробраться в ее комнату. Консьерж утверждает, что однажды ночью слышал жуткое мяуканье.
– Она убила его, – сказал я категорическим тоном.
– Что? Она тебе что-то сказала? Она говорила об этом коте?
– Вот что произошло. Однажды
