Цветы в тумане: вглядываясь в Азию - Владимир Вячеславович Малявин
Главная загадка и вековая двусмысленность тибетского призвания заключается в простом парадоксе бытийной пустоты: чем больше ее нет, тем явственнее ее присутствие. Как раз таков истинный мудрец в традиции всей Восточной Азии: он не выпячивает себя, но всех поддерживает, «всем светит, но никого не слепит», дает всему свершиться и не приписывает себе заслуг (Лао-цзы). Этот «верховный предок» в нас, наш «изначальный облик» (Чжуан-цзы) внушает нам чувство подлинности нашего существования. В него не вонзятся когти хищного зверя ни смертоносный клинок на поле боя, потому что «в нем нет места смерти». Тема в своем роде очень современная. Вспомнить хотя бы мотив «темного предшественника», субъекта=Х в философии множественности Делёза. Но таково же традиционное определение сердца Будды или Дао – пути всех путей. По буддийской поговорке, люди живут в мудрости Будды, ничего не зная о ней, как рыбы резвятся в воде, не замечая ее. Самое бесполезное в нашей жизни, ибо вечно скрытое и неуловимое, оказывается самым насущным и важным.
Переведенный мной четверть века назад экспериментальный роман монаха-писателя XVII в. Дун Юэ заканчивается такой сценой: волшебная обезьяна Сунь Укун, пробудившись от длинной череды снов, попадает в дом ученого, который созерцает символы «Книги Перемен» и размышляет о чем-то таком, что «обнимает Небо и Землю, и из него ничего не ускользает». Загадочный и важный мотив. Если мир хранится в самом себе (тема Чжуан-цзы), значит его нельзя изобразить, схватить, подменить, уничтожить. Мир реален и притом находится в безопасности, потому что он совершенно подобен себе. Тогда каллиграф Фу Шань имеет полное право поставить на своей работе подпись: «Печать сердца Будды». Все подлинное в мире – это на самом деле буддо-подобие.
Главный японский философ К. Нисида называл реальностью сущее ничто, которое охватывает мир и проявляется в бесконечности само-отражения. Что или кто это может быть? Не та ли небесная армия спасения?
«Океан просветленности, где мириады будд собрались в одном волоске на голове Татхагаты, и все они совершают непостижимые деяния и непостижимые чудеса, дают непостижимые обеты, пребывая в неизреченном просветлении в неописуемых чистых землях…»
Мир досконально подобный себе неподвластен силам зла, ибо живет «у Христа за пазухой». Мир – божий, и гибнет он, когда вываливается из своего несотворенного укрытия – отсутствующей глубины подобия. В рассказах Акутагавы или фильмах Куросавы мотив вездесущего скрытого наблюдателя обретает зловеще-гностические обертоны и недаром: речь идет уже о некоем индивидууме. В романе Бернаноса «Под солнцем Сатаны» таким наблюдателем прямо назван дьявол. Таковы плоды индивидуалистического модернизма.
Вопрос в том, есть ли в бесконечной цепи отражений нечто реальное или эти отражения увлекают нас в дурную бесконечность? Внутренняя просветленность заставляет принять первый ответ. Профанный взгляд позволяет играть со второй возможностью. Могут ли эти позиции сойтись?
* * *
История показывает, что в Тибет шли с мечтой об экзотике, а уходили оттуда с новым знанием единства человечества. Блаватская, семейство Рерихов, К.-Г. Юнг – вот лишь самые громкие имена в этой эпопее узнавания в Тибете мирового духовного центра. А значит, разделенность души и тела Тибета не напрасна. Она подсказывает, что крыша дана миру не для того, чтобы его закупоривать. В ней надо искать едва заметную трещину, «отверстие с булавочную головку» (см. «Дао Дэ цзин», гл. 21), тонкий просвет, сквозь которые люди увидят общее для всех Небо.
На горе Ванъушань
Материнство и разруха
К стыду своему, я успел забыть о горе Ванъушань, хотя она поминается в хорошо известной мне даосской книге «Ле-цзы». Таков Китай: век его изучай, незнайкой умрешь. А ведь эта гора находится, можно сказать, в колыбели Китая, в его самой древней местности. Попав в нее, узнаешь, что Китай на самом деле – страна гор даже в большей степени, чем равнин и рек. А Древний Китай – страна гор Желтой земли, как зовется по-китайски Лёссовое плато.
Ванъушань расположена на стыке провинций Хэнань и Шаньси. На ее вершине Желтый Император, повелитель Желтой земли и прародитель всех китайцев, впервые принес жертвы Небу. Оттуда можно видеть и «первую небесную пещеру» (всего их в Китае десять), и посвящена она некой «Матушке-правительнице». Веет от этого названия запредельно глубокой древностью: матриархатом неолита. Оно чисто даосское: как известно, даосы хранили память о первенстве женского начала, почитали «Сокровенную Прародительницу» и под покровом патриархальных ритуалов мягко, но настойчиво – по-женски – лелеяли идущее от материнства блаженство смутных грез. Благодаря им китайцы мыслили личность как двуединство «матери-ребенка», а их культура избежала крайностей патриархального строя, которые в Европе пришлось лечить марксизмом, фрейдизмом, феминизмом и прочими горькими микстурами.
С вершины Ванъушани открывается восхитительный вид: гряды зеленых холмов грациозно разбегаются во все стороны до самого горизонта.
В их складках прячутся деревушки, такие же древние, как эта земля, и, как древность, источающие благостный покой. Тоже чисто китайский пейзаж: скромный быт под оболочкой симфонии бытия. Он очарователен тем, что на него нельзя смотреть, надо уметь его не-видеть или видеть отсутствующее. Ибо мир, как заметил даос Чжуан-цзы, находится в целости и сохранности и тем прекрасен, когда он… спрятан в себе, в собственной складке. Вот что такое Сокровенная прародительница и тайна вечной женственности. Их не замечают политики и стратеги, слишком любящие смотреть на мир и оттого навлекающие на себя напасти и опасности.
Примет современной цивилизации нигде не видно. «Идиотизм сельской жизни» в его чистом и невинном виде. Всплывают в памяти слова древней песни (из «Книги Песен»):
Ничего не ведаем, не знаем,
Следуем заветам царственных предков…
Вот дух Китая: мягкая, как весенний ветерок, спонтанная нормативность самой жизни. Но где здесь идиотизм? Неведение китайских селян сопрягается с соблюдением множества жизненных предписаний, мастерским исполнением дел. Здесь высочайшее искусство совпадает с полной безыскусностью, хочется сказать, спрятано в ней. В простоте деревенской
