Изображая, понимать, или Sententia sensa: философия в литературном тексте - Владимир Карлович Кантор
Эренбург понимал, что его книга не то что несвоевременна, как называл свои писания Горький, подражая Ницше, она просто из другого разряда, из другого духовного ряда[632]. Я помню, как на первом курсе университета беседовал с начинающим критиком и сказал ему, что мне понравился «Хуренито». «Мне тоже когда-то нравился, – важно ответил тот, – но это не литература. Литература – это Чехов, Юрий Казаков, может быть, Распутин». Поначалу я оскорбился за Эренбурга. Потом я согласился. Это, действительно, не литература. Но в таком же смысле, в каком не литература «Волшебная гора» Томаса Манна, «Легенда о великом инквизиторе» Достоевского, «Три разговора» Вл. Соловьёва. Что же это, если не роман? Назовем это произведение просто книгой. Это совсем не мало, а то и слишком высоко. Впрочем, именно так называл свой текст сам Эренбург в одном из стихотворений того же года:
Кому предам прозренья этой книги?Мой век среди растущих водЗемли уж близкой не увидит,Масличной ветви не поймет.Ревнивое встает над миром утро.И эти годы не разноязычий сечь,Но только труд кровавой повитухи,Пришедшей, чтоб дитя от матери отсечь.Да будет так! От этих дней безлюбыхКидаю я в века певучий мост.Это январь или февраль 1921 г. Так он сам помечает стихотворение. Книга еще не написана. Но вся в голове. Да и когда писать начал, то будто не сам писал. Он вспоминал: «Писать я не умел. В книге много ненужных эпизодов, она не обстругана, то и дело встречаются неуклюжие обороты. Но эту книгу я люблю»[633]. Ее он не мог не любить, поскольку не сам создал ее, а был лишь посредником, медиумом высших сил, за которыми едва поспевал записывать. Кому же передал? Сам не знал. Он прожил долгую жизнь, и новые поколения даже не подозревали о существовании этой книги: «Для молодых читателей я как писатель родился в годы Второй мировой войны, – жаловался он в своих мемуарах. – О “Хуренито” помнят у нас предпочтительно пенсионеры, а он мне дорог: в нем я высказал много того, что определило не только мой литературный путь, но и мою жизнь. Разумеется в этой книге немало вздорных суждений и наивных парадоксов; я все время пытался разглядеть будущее; одно увидел, в другом ошибся. Но в целом это книга, от которой я не отказываюсь»[634]. Он, конечно, юлил и хитрил, но очень хотел вернуть в жизнь запретный текст, ссылался на то, что книгу прочитал Ленин (судя по воспоминаниям Крупской), и ему она понравилась. Так, прибегая к разным уверткам, Эренбургу все же еще при жизни удалось переиздать ее, правда, пожертвовав главой о Ленине как Великом инквизиторе. Что дало основание последующим читателям-правдолюбцам искать именно эту главу, именно ее делать репрезентативной по отношению ко всему тексту. Даже влюбленный в Эренбурга Бен. Сарнов именно через эту главу читает «Хуренито»[635]. Как кажется, вопросы там поставлены более серьезные. Я бы сказал, метафизические. Вряд ли неведомая сила, водившая рукой Эренбурга, заботилась лишь об обличении вождя мирового пролетариата.
Ни Бога, ни черта
Достоевский не раз рассуждал, что можно верить в черта, не веря в Бога. Об этом рассуждают и Ставрогин, и Иван Карамазов. Потом Ницше объявил, что Бог умер. Но это его радовало, поскольку опустевшее место должен был занять сверхчеловек, или, точнее сказать, что не скрывал сам Ницше, антихрист. Однако, как убедительно сумел доказать Мартин Хайдеггер, смерть Бога вовсе не означает, что это вакантное вроде бы место кто-то сумеет занять. Ничего подобного, и весь ужас нового мира, что Бога в нем нет, а потому, как жить, никто не знает. Утеряны не только моральные ориентиры, но и некое духовное пространство, которое выводило человека из животного состояния. Поэтому ликования французских и последующих материалистов о том, как здорово жить на обезбоженной земле, очевидно, оказались несколько преждевременны. Первая мировая война, затем революция в России это показали. Что же происходит в таком случае с миром? Надо сказать, новое обстоятельство («нетость Бога», по выражению Хайдеггера) не сразу было осмысленно, ибо священники обслуживали воюющие стороны, большевики расстреливали священников, борясь с церковью, как с сущностным врагом. А ужас был в том, что оставались лишь маски, за которыми была лишь пустота, на время наполняемая инфернальными энергиями.
Все в России ждали черта, об этом писали не раз, особенно Булгаков, который нарисовал Советскую Россию епархией дьявола. Все это традиционная христианская, или даже манихейская, схема: зло и добро. Эренбург предлагает нечто совсем иное: небытие, ничто. Это восприняли как шутку, чему давал основание иронический текст романа-трактата. Но Эренбург показывает относительность всей системы ценностей – и старых, и новых. Он, как Эйнштейн, взглянул на мир с точки зрения иной вселенной.
«Я ждал быстрой расправы, насмешек, может быть, традиционных когтей, а может, проще, повелительного приглашения следовать с ним в такси. Но мучитель проявлял редкую выдержку. Он сел за соседний столик и, не глядя на меня, развернул вечернюю газету. Наконец, повернувшись ко мне, он приоткрыл рот. Я встал. Но далее последовало нечто совершенно невообразимое. Негромко, даже лениво как-то, он подозвал официанта: “Стакан пива!” – и через минуту на его столике пенился узкий бокал. Чёрт пьет пиво! Этого я пережить не мог и вежливо, но в то же время взволнованно, сказал ему: “Вы напрасно ждете. Я готов. К вашим услугам. Вот мой паспорт, книжка со стихами, две фотографии, тело и душа. Мы ведь, очевидно, поедем в автомобиле?..” Повторяю, я старался говорить спокойно и деловито, как будто речь шла не о моем конце, ибо сразу отметил, что мой черт темперамента флегматического.
Теперь, вспоминая этот далекий вечер, бывший для меня путем в Дамаск, я преклоняюсь перед яснозоркостью Учителя. В ответ на мои маловнятные речи Хулио Хуренито не растерялся,
