Леонид Беловинский - Жизнь русского обывателя. От дворца до острога
В военно-учебных заведениях строгой дисциплине, подкрепляемой «цуком» старших воспитанников, соответствовал и строгий распорядок дня. Так, в Морском корпусе побудка кадет происходила в 6 часов 30 минут, с 7 часов 15 минут, следовала пятнадцатиминутная гимнастика, затем пятнадцатиминутный утренний чай, с 8 до 11 часов – два урока, 30 минут на завтрак и свободное время, с 11 часов 30 минут до 1 часу – строевые учения, затем полтора часа на урок; с 2 часов 30 минут – час свободного времени, затем 30 минут на обед и с 4 до 7 часов свободное время, с 7 до 9 часов приготовление уроков, пятнадцатиминутный чай, а в 11 часов все ложились спать. «Это обилие свободного времени, не раздробленного на малые промежутки и не занятого чем-нибудь обязательным, способствовало развитию самодеятельности и самообразования; поэтому громадное большинство занималось по своему желанию тем, что каждого в отдельности интересовало: многие изучали историю, особенно военно-морскую, читали описания плаваний и путешествий, литературные произведения, занимались модельным делом или постройкой шлюпок и т. п. Я лично заинтересовался… математикой, изучая, большей частью по французским руководствам, университетские курсы, далеко выходившие за пределы училищной программы» (98; 58–59). В 1882 г. новый начальник училища, назначенный для искоренения духа «превратного толкования», ввел еще 4-й урок и ликвидировал свободное время, заняв его различными внеклассными занятиями.
Нравы в гражданских учебных заведениях, особенно общедоступных, были несравненно мягче. Закрытые гражданские учебные заведения, прежде всего Училище правоведения, собиравшие в своих стенах сливки дворянства, отличались не столько суровостью, сколько царившими здесь пьянством и развратом, в том числе противоестественным. Именно о правоведах была сложена известная песенка «Чижик-пыжик, где ты был? На Фонтанке водку пил»: училище находилось на Фонтанке, а правоведы носили прозвище «чижи» за желтые воротники мундиров и околыши фуражек.
Юнкера в столовой
Юнкера в спальне
В жизни учебных заведений, особенно военных и привилегированных закрытых, как Училище правоведения или женские институты, играло большую роль формальное или неформальное шефство над ними членов императорской фамилии. Августейшие шефы попросту подкармливали учащихся, особенно булками и сладостями, или иным образом помогали им материально из собственных средств: «Во время Рождественских и Пасхальных каникул, – вспоминал Н. Батюшин, – юнкера, остававшиеся из-за дальности расстояния до своих семей в стенах училища, могли ходить в театр хоть каждый день на счет Его (нужно – «Ее». – Л. Б.) Императорского Высочества Ольги Федоровны, супруги Великого Князя Михаила Николаевича. Ее Высочество вообще очень близко принимала к сердцу нужды юнкеров нашего училища. В случае серьезной болезни кого-либо из них расходы по лечению, вплоть до приглашения профессоров, покупки шампанского и пр. относились на счет Ее Высочества. После смерти Ее Высочества эти расходы покрывались из средств Двора Великого Князя Михаила Николаевича, который являлся как бы шефом училища» (8; 185). В. В. Стасов также вспоминал постоянную заботу принца Петра Ольденбургского об Училище правоведения.
В университетах, а во второй половине XIX в. и в большинстве высших технических учебных заведениях, ситуация была иной. Изначально дворянство предпочитало военную службу, и в университетах среди студентов было далеко не в большинстве. С другой стороны, плохо подготовленные разночинцы с трудом продирались к знаниям сквозь тернии, в числе которых было и преподавание профессорами-иностранцами на иностранных языках. Латынь, этот универсальный язык науки в XVIII в., уходила в прошлое. Зато на 1806 г. в Московском университете курсы натуральной истории и сравнительной анатомии, естествознания, народного права, химии, нравственной философии и астрономии были объявлены на французском языке, а «высокой геометрии», ботаники и немецкой литературы – на немецком. Вот и учись тут при отсутствии учебников: единственной возможностью для овладения наукой были восприятие на слух лекций на чужих и незнакомых или плохо освоенных языках и их конспектирование. Конечно, по мере появления кадров отечественных профессоров ситуация менялась, но учебников по-прежнему не было, и студенты были вынуждены коллективно создавать конспекты лекций, отдавать их профессорам для исправления и размножать кустарным способом. Из этого даже родился род студенческого предпринимательства.
Студенчество гражданских заведений было не столь сплоченным, как в военных и закрытых заведениях, уже в силу того, что здесь не было сословного единства и существовала большая рознь между демократамиразночинцами, жившими иногда в подлинной нищете и, в лучшем случае, подкармливавшимися уроками, и студентами-«белоподкладочниками». Учившийся в 80-х гг. в Московском университете будущий известный историк и политический деятель А. А. Кизеветтер писал: «В те годы значительная часть студентов была охвачена, если можно так выразиться, «политическим аполитизмом». Я хочу сказать, что это было не простое, безотчетное равнодушие к политическим вопросам, а, как бы сказать, тенденциозное, показное отстранение себя от политических интересов с целью доказательства своей полной политической благонадежности. Если хотите, это тоже было своего рода «движение». Оно получило тогда кличку «белоподкладочничества». С 1885 г. началось частичное введение, начиная с первого курса, нового университетского устава. Студенты, попавшие под действие этого устава, обязаны были носить форменную одежду. И вот среди студентов быстро стала распространяться особая мода, состоявшая в том, что форменным студенческим фуражкам стали придавать вид офицерских фуражек, а вместо форменных пальто стали носить шинели чисто офицерского покроя, с меховыми воротниками и с белой подкладкой.
Студент, нарядившийся таким образом, носил свое одеяние с подчеркнутым форсом и в согласии с этим своим щегольским видом располагал и все свое времяпрепровождение. Это и были «белоподкладочники». Термин этот скоро получил специфическое значение. Им стали обозначать определенный тип студента, подчеркивающего свою «благонадежность», свою враждебность ко всякой оппозиции существующему строю, свое нежелание присоединяться к каким бы то ни было политическим движениям, демонстративно стремящегося к беспечальному наслаждению жизненными благами. К науке «белоподкладочники» относились так же, как и к политике, как к чему-то постороннему, а в большом количестве даже и вредному» (86; 43–44). Круг интересов университетских студентов «белоподкладочников», как и лицеистов, и правоведов, в основном, ограничивался светской жизнью: ведь студент считался взрослым человеком и мог появляться в гостиных и на балах. Особенно все это было характерно для второй половины ХIX в. с ее общей демократизацией жизни и значительным притоком дворян в университеты: поместья уже не кормили и требовался диплом, который к тому же позволял избежать солдатской лямки и отбыть воинскую повинность в более легком варианте, вольноопределяющимся, с перспективой получить чин прапорщика запаса. Рознь и даже неприязнь среди университетского студенчества разного положения были довольно сильны и взаимны. Князь С. М. Волконский, учившийся в Петербургском университете в те же 80-е гг., с обидой вспоминал, как профессора сбавляли ему балл «за титул», а однокашники с неприязнью упрекали его, что он «барствует»: «Положение людей нашего круга было тяжело, а наше с братом положение осложнялось еще и тем, что отец был товарищем министра народного просвещения. Сколько косых взглядов… Как странно, что именно те люди, которые проповедуют равенство, они-то больше всего против равенства грешат» (42; 51). Д. Нацкий, учившийся на юридическим факультете Московского университета, вспоминал о конфронтации с «белоподкладочниками» на политической почве: «Весной наш ректор отправился с визитом во Францию и по этому случаю… Наши юристы из белоподкладочников тоже отправили приветственную телеграмму французским студентам-юристам. Узнав об этом, студенты других факультетов взяли в работу наших белоподкладочников, требуя ответа, как это они посмели от имени всех студентов приветствовать ничем не заслуживших этой любезности французов… Требования эти высказывали, главным образом, кавказцы, и от них влетело нашим белоподкладочникам» (122; 141).
Специфической чертой студенческой жизни даже молодых людей из более или менее обеспеченных семей, если им приходилось жить далеко от дома, была бедность, нередко сочетавшаяся с грубостью и распущенностью нравов. Выходец из богатой нижегородской помещичьей семьи П. Д. Боборыкин, поступивший в 1850-х гг. в Казанский университет и имевший при себе крепостного слугу (!), писал: «Мне пришлось сесть на содержание в тысячу рублей ассигнациями… что составляло неполных триста рублей, – весьма скудная студенческая стипендия в настоящее время, да и тогда это было очень в обрез, хотя слушание лекций и стоило всего сорок рублей…
