Григорий Гуковский - Русская литература XVIII векa
В результате «Вадим» в первом издании стал величайшей библиографической редкостью, а новых изданий не могло появиться до 1871 г., когда он был опубликован в журнале «Русская Старина» П.А. Ефремовым, – и то с пропуском четырех стихов в речи Пренеста: «Самодержавие, повсюду бед содетель» и т.д. (в немногих отдельных оттисках этой публикации «преступные» четыре стиха были восстановлены).
Немало было в России в 1793 г. людей, сочувствовавших идеям, выраженным в «Вадиме». Но немало было и реакционеров, злобившихся на эти идеи вместе с Екатериной II. Среди них был, например, небезызвестный Н.Е. Струйский, помещик-самодур, мучитель и истязатель своих крепостных, притом помешанный на поэтическом творчестве: он писал много из рук вон плохих стихов и большинство из них печатал в своей собственной типографии в своем селе Рузаевке. Там же была тиснута в 1794 г. его брошюра «Письмо о российском театре нынешнего состояния», неуместно адресованная Дмитревскому, другу Княжнина, Фонвизина, Крылова. В нелепых стихах Струйский возмущается тем, что современный театр рассеивает пагубный яд вольнодумства и безначалия. Он имеет в виду «Сорену» Николева, а потом «Вадима» Княжнина, говоря о том, что некий трагик
Единовластие монарха обносящий,
Бесчестно бредящий волнуя дух и нрав:
Исчезни, говорит, сей пагубный устав,
Который заключен в одной монаршей воле!
...Творец себя явить хотел Аристофаном
И выю воздымя, казать себя титаном.
Но не Афины здесь! Здесь Русская страна,
Во власть от бога здесь монархам отдана...
...На то ль я буду мысль мою в стихах здесь ткать,
Чтоб беззаконию плескать и потакать,
Иль паче растравлять и к буйству предводима
Хвалить чтобы я стал прегнусного Вадима,
Которого судьбы низринули на век!
Мне мнится автор сей был дух, не человек,
И удостоенный монарша снисхожденья,
Безумием влечен, он потерял почтенье...
Струйский разгневан: зачем Княжнин хочет истреблять тиранов; Струйский находит, что никаких тиранов нет на свете; Струйский злится на то, что Княжнин восхваляет вольность, годную, мол, не людям, а только зверям; Струйский заявляет, что подобные произведения – это призыв к бунту, а ведь Французская революция, по его мнению, – результат злокозненной пропаганды писателей вроде Вольтера. Злобные выпады Струйского являются своего рода меркой прогрессивного значения трагедии Княжнина.
Между тем в XIX и еще в XX вв. «Вадим Новгородский» Княжнина вызывал также разнообразную оценку и различные истолкования*.
* Мы останавливаемся здесь только на основных этапах полемики по поводу Вадима, опуская второстепенные.
В 1871 г., публикуя «Вадима» в «Русской Старине», П.А. Ефремов предпослал тексту трагедии предисловие, в котором, излагая цензурную историю пьесы, давал и ее истолкование. Он считал, что преследование «Вадима» было обусловлено только тем, что он появился не вовремя, в 1793 г.; ссылаясь на замечание Евгения Болховитинова, современника Княжнина, что «Вадим» показался набатом, Ефремов продолжал:
«В настоящее время такие ужасные взгляды неприложимы к невинной трагедии Княжнина, ибо вообще «Вадим» не только не заключает ничего вредного, но даже восхваляет монархический принцип. Лица, запретившие пьесу, взглянули на нее крайне односторонне; они не хотели вникнуть в ее идею, а остановились на двух-трех стихах, показавшихся им резкими и «якобинскими», забывая, что не могут же все лица в пьесе говорить одно и то же, и что мнимо резкие тирады ничего не значат при общем впечатлении пьесы, представляющей Рурика благодушным властителем, снабженным всеми возможными добродетелями и спасителем Новгорода от необузданной свободы, междоусобий и самоуправств. Будь «Вадим» напечатан раньше пятью, шестью годами и он прошел бы, не возбудив осуждения».
В этом своем взгляде на «Вадима» Ефремов развивал точку зрения, высказанную, правда, более осторожно, еще ранее М.Н. Лонгиновым в его статье «Я.Б. Княжнин и его трагедия «Вадим» («Русский Вестник», 1860, февраль, кн. 2). Следует указать, что Ефремов, по^всей видимости, был принужден подчеркивать «невинность» трагедии Княжнина, желая таким образом оправдать перед властями возможность перепечатки ее. В 1881 г. появилась статья В.Я. Стоюнина «Княжнин – писатель» («Исторический Вестник» № 7–8); В.Я. Стоюнин считает, что и республиканец, и монарх, – каждый по-своему хорош в трагедии Княжнина. При этом, по его мнению, «вся трагедия наводит на такую мысль: добродетельному монарху не следует бояться республиканских идей посреди народа, который его любит и которому он хочет благотворить».
В. Саводник, издавший в 1914 г. «Вадима Новгородского» (по тексту списка начала XIX в.), в предисловии к этому изданию излагает мысль о том, что Княжнин в своей трагедии проповедовал идеал добродетельного монарха в лице Рурика. Он подчеркивает, «что республиканские тирады Вадима, с их восхвалением свободы и резкими выпадами против неограниченной власти, вовсе не стоят особняком в русской драматургической литературе того времени, – и если выражение этих идей и чувств в трагедии Княжнина вызвало цензурные преследования, между тем, как Николев за свою трагедию удостоился благоволения государыни, то это, по верному замечанию акад. Су-.хомлинова, объясняется только тем, что произведение Николева появилось до революции, а «Вадим» был напечатан после нее».
Далее он пишет: «Касаясь вопроса о том, насколько справедливы были выставленные против Княжнина обвинения в проповеди республиканских идей, мы безусловно должны притти к отрицательному выводу. Хотя несомненно, что Княжнин до известной степени усвоил себе многие воззрения французской просветительской философии XVIII в., отразившиеся и в его произведениях, однако у нас нет данных предполагать, чтобы он был склонен к каким-либо крайним выводам, особенно в области политических идей... Рурик, а вовсе не Вадим, является настоящим героем трагедии, – и вся она, взятая в целом, производит впечатление апофеоза монархической «власти».
Ю. Веселовский в своей брошюре «Я.Б. Княжнин» приближается к аналогичному взгляду: хотя он не считает «Вадима» монархической трагедией, он все же думает, что борьба между двумя мировоззрениями, – монархическим и республиканским, – осталась в трагедии неразрешенной. «При таких условиях не может быть речи о чисто республиканском характере знаменитой и злополучной пьесы», – говорит Ю. Веселовский. Таким образом, буржуазная критика старалась «обезвредить» княжнинскую трагедию, как она старалась обезвредить и Радищева. Под влиянием этой традиции находился и Г. В. Плеханов, старавшийся доказать в своей «Истории русской общественной мысли», что Княжнин был «верным подданным Екатерины II».
К вопросу о «Вадиме» возвращается М.А. Габель в статье «Литературное наследство Я. Б. Княжнина» («Литературное наследство», № 9–10, 1933). Она приводит мнения по этому вопросу не только указанных выше ученых, но и тех, которые считали «Вадима» пьесой радикальною, не лишенной революционности. Так, например, И.И. Замотин толкует образ Вадима как образ Брута, остающегося даже и в момент своей смерти на высоте своего республиканского призвания. Замотин считает, что Княжнин в «Вадиме» – республиканец, что он на стороне Вадима, несмотря на наличие «возвеличения просвещенного абсолютизма» в лице Рурика*. М.А. Габель в свою очередь показывает, что Княжнин оправдывает в трагедии Вадима, делает своим героем его, а не Рурика. При этом она говорит о том, что Вадим – не демократ-республиканец, и, подобно самому Княжнину, он является представителем дворянской, аристократической фронды против деспотии, самодержавия, в частности против Екатерины II.
* Замотин И.И. Предание о Вадиме Новгородском в русской литературе, Воронеж, 1901 (Оттиск из «Филологич. записок». С. 44.)
На статью М.А. Габель ответил проф. Н.К. Гудзий в № 19–21 того же журнала (1935 г.) в статье «Об идеологии Княжнина». Н.К. Гудзий отвергает толкование Вадима, данное Габель, и отчасти Замотиным. Он убедительно доказывает неправильность тезиса М.А. Габель об аристократизме Княжнина, о его якобы близости к Щербатову. Н.К. Гудзий приводит ясные доказательств и относительно демократической позиции Княжнина в его комедиях и операх, и того, что его Вадим – не вельможный фрондер, а «защитник идеи народоправства», «радетель о благе народа вообще, а не только вельмож». Но затем Н.К. Гудзий совершенно непоследовательно заявляет, что основной смысл «Вадима» – «апология просвещенной монархической власти, воплощавшейся на практике для Княжнина в деятельности Екатерины II, и нет никаких поводов подозревать в трагедии наличие какого-либо скрытого критического отношения к этой власти». К сожалению, Н.К. Гудзий не подкрепляет этого тезиса ничем, кроме указаний на то, что Рурик говорит о себе как о благодетеле народа, сохранившего вольность. Между тем, трагедия, как это было ясно и Екатерине II, и другим современникам, не с к р ы т о, а совершенно открыто выражала критическое отношение к деспотии. Что же касается неоднократно приводившегося в буржуазной литературе аргумента, что, мол, жизнь Княжнина, чиновника и дворянина, не допускает мысли о том, чтобы он впал в ересь против деспотизма, – то приведенные выше данные о «Росславе», о рукописи «Горе моему отечеству», как и вообще анализ произведений Княжнина, показывают, что «Вадим» именно как антимонархическая трагедия явился естественным выводом из всего его творческого пути.
