Ранние тексты. 1976–1990 - Борис Ефимович Гройс
Тотальная претензия на репрезентацию привела к террору эпохи Французской революции, ставшему прообразом для всей последующей истории террора и представляющему собой ту национальную травму, из которой возникла современная французская философия. Но за претензией на репрезентацию следует видеть реальность политического, вовсе не исчезнувшего ни в Европе, ни за ее пределами.
Политика традиционно понималась как разновидность искусства: политик живет в сфере фиктивного. Модернистское мышление делает политику невозможной именно потому, что оно провозглашает подчинение искусства политике, политическую ангажированность искусства. Когда субъект как таковой начинает определяться через свое социополитическое окружение, а текст – через свой социополитический контекст, субъект политического действия утрачивает свою автономию: он начинает определяться политически вместо того, чтобы определить политику. Политическое искусство Запада традиционно было направлено на установление баланса политических сил, гармонии политических сил – и искусство это неизбежно следовало общим художественнным модам своего времени. Именно этому унаследованному или восстановленному балансу политических сил, а вовсе не совершенству своих репрезентативных институтов, лишь воспроизводящих, репрезентирующих этот баланс, обязан Запад своим относительным процветанием. Отсюда и преимущество правых, о котором пишет Бодрийяр: правые знают об искусственном, художественном характере того, что социалисты принимают за реальность.
Однако коммунисты не в меньшей степени знают о фиктивности своей системы: официальные институты социалистических стран репрезентируют как реальность то, что партия создала как фикцию, как произведение искусства. Партия выступает на востоке Европы как демиург всей наличной реальности – поэтому реальность вызывает в области ее господства ту же смесь индифферентности и эстетической заинтересованности в смене вкусов правящей верхушки, как это наблюдается и в западных обществах, – за тем только исключением, что партия лишь за собой одной оставляет право быть художником: все же остальные должны подчинять искусство политике, или, иначе говоря, копировать свыше установленную художественную манеру. Поэтому не случайно, что именно художник является символической фигурой политической борьбы на Востоке: освобождение художника в человеке означает также возвращение искусства политики. Всю эту проблематику Бодрийяр склонен, к сожалению, игнорировать, растворяя коммунизм в фиктивном единстве «левых» сил и тем самым воспроизводя на практике ту самую дихотомию правого и левого, доказательству фиктивности которой посвящена его книга.
Да, Апокалипсис, да, сейчас
Борис Гройс
В последнее время Апокалипсис и все апокалиптическое стали модными темами интеллектуальной публицистики. Сейчас принято стало критиковать научно-технический прогресс, разрушение природы и угрозу войны и распад традиционных ценностей. Модернистский оптимизм сменился постмодернистским пессимизмом. Еще не так давно сетования на технический прогресс были привилегией «правых», в то время как для «левых» прогресс означал освобождение человека из-под власти природы и традиции. Сегодня обвинения против прогресса перекочевали в левую публицистику, в то время как справа подчеркивают необходимость экономического роста. «Прогрессизм» стал «официальным», и поэтому «альтернативные» движения отрицают его, часто пользуясь при этом характерно «реакционной» аргументацией: Ницше и Хайдеггер окончательно сменили в качестве властителей дум Маркса с его верой в спасительность «производительных сил».
При этом, разумеется, апроприация традиционалистских аргументов в среде постмодернистской левой не обходится без их существенной модификации. «Реакционеры» прошлого защищали традицию, пока она была еще жива, пока в нее еще верили. Сегодня эта живая традиция относится уже к области прошлого и поэтому воскрешается как стилизация, как ретро. Подобно Леону Блуа, определявшему себя как «неверующий католик», современный интеллигент симулирует новейшими техническими средствами утраченную гармонию, которая в свое время, разумеется, была вовсе не гармонией, а такой же борьбой за выживание, как и любая другая эпоха человеческого существования, включая и нынешнюю. Речь идет о симуляции и симулякрах, чья безопасность и антисептичность гарантируется как раз современным техническим прогрессом. Поддержание равновесия в природе становится делом экологии, поддержание мира – делом пацифизма, опирающегося на призрак «абсолютного оружия», то есть атомной бомбы.
Современная антипрогрессистская апокалиптика апеллирует к новейшим достижениям науки, воплощенным в современной экологии для того, чтобы техническими средствами воскресить утраченный рай. Снова звучат рассуждения о райской природной жизни, о новом экологическом сознании, о новом экологическом человеке, о новом социуме, живущем одной жизнью с природой. Индивидуальный проект традиционалистов и реакционеров становится социальным, их антимодернизм ставится на научную основу и преобразуется в техническую программу охраны окружающей среды. Прошлое идеализируется в качестве модели для новой технической утопии. Победившее научно-техническое сознание Нового времени благосклонно и благородно провозглашает готовность воплотить идеалы своих заклятых врагов и тем завершить свое торжество. Альтернативные левые движения создают новые рынки для промышленности в области изготовления «биологических» продуктов и «чистой» среды и тем оживляют торговую конъюнктуру.
До одного они, правда, пока еще не дошли – до проекта «Общего дела» Н. Федорова. В поисках нового социального баланса об отдельном человеке предпочитают не вспоминать. Индивидуальная частная смерть человека в своей собственной постели не встает как заслуживающая внимания проблема: только смерть, воплощенная в войне и терроре, то есть только насильственная, социальная смерть привлекает внимание. «Естественная смерть» рассматривается как нормальный элемент природного экологического баланса, и против нее не выступает ни один пацифист. В лучшем случае обсуждается вопрос, как обставить смерть более «человечно» и с этой целью не лечить человека слишком долго, чтобы избежать тем самым излишних трат на излишний медико-технический прогресс и дать каждому человеку возможность умереть с достоинством и с чувством исполненного долга.
В потоке новой апокалиптической литературы выделяется книга Жака Деррида «О недавно появившемся апокалиптическом тоне в философии»[27]. В немецком издании[28] книга дополнена весьма важной статьей того же автора «Нет, Апокалипсис, нет, не сейчас». В дальнейшем я буду ссылаться на это немецкое издание. Деррида по праву считается современным властителем дум, и уже поэтому его книга заслуживает особого внимания. Но и по существу обе небольшие работы, включенные в книгу, резко выделяются глубиной анализа, а главное, характерной для Деррида способностью к одновременному схватыванию самых различных и далеко идущих философских импликаций поставленных им проблем и их возможных решений. Эта способность делает чтение работ Деррида в любом случае увлекательным. В дальнейшем я постараюсь дать по возможности ясное, хотя и неизбежно неполное представление о его аргументации и о значении этой аргументации в контексте общей современной «апокалиптической» дискуссии.
Название книги Деррида отсылает к известной брошюре Канта «О недавно появившемся возвышенном тоне в философии» (1796). В этой брошюре Кант полемизирует с теми сочинениями его современников, в которых выдвигалась претензия на непосредственное интуитивное познание истины, доступное только посвященным и могущее пренебречь любым строгим философским методом. Кант пишет об авторах этих сочинений как о шарлатанах и мистагогах, стремящихся одним жестом сорвать «прокрывало Изиды» и узреть обнаженную истину.
