Книжные магазины - Хорхе Каррион
«Fondata nel 1872»[28] – можно прочитать на карточке, которую Пеццана дарит мне на прощание.
Потому в этот раз, следуя привычке, я в первое же утро по прибытии в Саутуолд направился в Reading Room, чтобы записать впечатления минувшего дня. Как и в прежние разы, я машинально перелистал судовой журнал сторожевого корабля «Саутуолд», который осенью 1914 года стоял на якоре у причала. <…> Каждый раз, разбирая такую запись, я удивлялся, что здесь, на бумаге, можно воочию увидеть след, давно исчезнувший в воздухе или на воде.
В. Г. Зебальд. «Кольца Сатурна»[29]
4. Shakespeares and Companies
Пренебрежение к книжному магазину менее связано с прерыванием его деятельности (я так не считаю), чем с его очевидным бессилием по отношению к исключительному произведению.
Стефан Малларме. «Книга»
Начнем эту главу с цитаты из «Истории сквозь призму театра» (1865) Теодора Мюре, сохраненной Беньямином в его незавершенной работе «Пассажи», которую мы уже вспоминали:
Непременно были модистки, которые работали, сидя на больших табуретах, повернутых к улице и не отделенных стеклами; их оживленные лица были далеко не последней местной достопримечательностью для некоторых прохожих. Кроме того, Galeries de Bois служили центром нового книжного магазина.
Сходство между шитьем и письмом, между тканью и текстом, между швеей и писателем проходит красной нитью через историю литературы и искусства. Привлекательность работниц, их женственных тел соотносится в этих строках с потреблением культуры. Мюре подчеркивает отсутствие стекла во времена, когда все книжные начинали обзаводиться витринами и открыто выставлять товар, что роднило их с магазинами игрушек или одежды. Рассказывая о возвращении Якоба Менделя в Вену после двух лет пребывания в концентрационном лагере, Цвейг упоминает «выставленные в витринах книги», поскольку именно в них внутренний опыт, получаемый в книжных, обретает внешний облик, а с ним и атрибуты городской культурной жизни. Следующее место у Беньямина иллюстрирует некую смысловую преемственность:
Юлиус Роденберг о маленьком читальном зале в пассаже Оперы: «Какой уютной представляется мне в воспоминании эта маленькая полутемная комнатка с ее высокими рядами книг, зелеными столами, рыжеволосым сотрудником (большой любитель книг, он всегда читал романы вместо того, чтобы подавать их другим), с ее немецкими газетами, которые радовали сердце немца каждое утро (за исключением Kölnische Zeitung – она появлялась в среднем раз в две недели). А если вдруг в Париже появлялись новинки, то узнавать о них было лучше всего здесь – тут мы их и слушали».
Салоны, читальные залы, кружки, кафе или книжные магазины роднит между собой их близость к домашним очагам или политическим ячейкам, где циркулирует информация, отмечает в романе «Путешественник века» Андрес Неуман, который, кстати, писал, что книжные магазины – это «мимолетные домашние очаги». Зарубежная и местная пресса ведут диалог в экстерриториальных умах путешественников и изгнанников, чьи перемещения из одной европейской столицы в другую заменили собою гран-туры[30]. Европа превращается в большое пространство, по которому движутся книги, производимые промышленными методами; этот процесс сопровождается расширением сетей книжных магазинов, увеличением числа историй с продолжением, ставших основной коммерческой формой романа, быстрым ростом числа грамотных людей и преобразованием континента в запутанный клубок железных дорог. Тогда же складываются институты, отслеживающие производство и реализацию издательской продукции. Например, в Германии, как напоминает нам Свен Даль, в 1825 году была создана Ассоциация книготорговцев, двадцатью тремя годами позже добившаяся отмены цензуры. В 1870 году эта Ассоциация сумела настоять на введении во всей стране нормы, согласно которой авторские права сохраняют свою силу в течение тридцати лет после смерти автора. К этому времени уже сложилась система реализации и оптовых торговцев, выступавших в роли посредников. Как и прочие потребительские товары, книги также подчиняются нормам трудового законодательства, прихотям конкуренции, рекламы или скандала.
Неслучайно два крупнейших литературных скандала XIX столетия произошли одновременно и в одном и том же месте – Париже (вынесем за скобки Оскара Уайльда, который, кстати, умер в бедности также во французской столице). Процессы 1857 года по делам об оскорблении морали и нравственности против Шарля Бодлера за его шедевр, поэтический сборник «Цветы зла», и Гюстава Флобера за замечательную «Госпожу Бовари» – прекрасный повод для того, чтобы поразмышлять об изменениях, происходивших в книжном деле и в истории литературы. И поискать ответы на вопросы о том, до какой степени писатель несет ответственность за то, что пишет? А если речь идет о вымысле?
Законна ли цензура в демократическом обществе? Насколько может повлиять книга на человека? Какова юридическая связь издателя с книгой? А типографа, распространителя, продавца? Вопросы такого рода возникали и раньше: в 1747 году Дидро судили по обвинению одного приходского священника за «Письмо о слепых» и заточили в Венсенский замок, пока книготорговцы, объединившись, не добились его освобождения под тем предлогом, что если проект «Энциклопедии» застопорится, то главным пострадавшим окажется национальная промышленность. В «Происхождении рассказчика», собрании протоколов обоих судебных процессов XIX века, Дэниэл Линк разъясняет название собственной книги: «Оно связано прежде всего с (современным) понятием автора: его появление (на месте преступления), одновременное исчезновение и то, как ответственность (уголовная и этическая) позволяет связать определенные формулировки с определенными именами собственными». Бодлер проиграл процесс (был оштрафован и вынужден убрать из сборника шесть стихотворений), Флобер выиграл. Протоколы свидетельствуют, что главным героем обоих процессов был прокурор Эрнест Пинар. Что любопытно, именно в проигранном им процессе он показал себя великолепным литературным критиком. Ему мы обязаны тем толкованием жанра романа, которое преобладает и по сей день. Любой читатель – критик, но лишь те, кто так или иначе придают общественной огласке свое мнение о прочитанном, превращаются в литературных критиков. Пинар стал им по праву, и протоколы процесса – тому доказательство.
На протяжении всей своей жизни Бодлер хотел написать «историю “Цветов зла”», чтобы показать, что его книга, осужденная за безнравственность, была «глубоко нравственной».
