Дмитрий Спивак - Метафизика Петербурга. Историко-культурологические очерки
Слабой стороной французской колонии была, пожалуй, лишь ее небольшая численность. Как знают специалисты по этнографии старого Петербурга, численность петербургских французов застыла у нас с середины XIX столетия на отметке 3–4 тысяч человек, далеко уступая немцам и финнам. Более того, на фоне пришедшегося на последнее десятилетие XIX века бурного роста таких национальных общин, как поляки или белорусы, относительная численность французов постепенно снижалась, упав с 1869 по 1910 год с уровня 0.5 – до примерно 0.2 процента всего населения города. Все это так, со статистикой трудно спорить. Вместе с тем, нужно принять во внимание, что к тому времени психологические установки образованных русских людей достаточно сильно изменились. Как подчеркивают современные историки франко-русских культурных контактов, «в итоге взаимообогащения французской, то есть европейской, мировой и российской культуры во второй половине XIX – начале XX века в империи сформировался тип россиян-европейцев… с привычным знанием европейских языков, с привычкой к европейскому образу жизни, с европейской политической и поведенческой культурой». В этих условиях французам необходимо было приложить минимум усилий для адаптации к российской среде, а интенсивность культурных контактов более не определялась численностью членов французской колонии.
Империалистическая война и пролетарская революция оказали самое отрицательное влияние на культуру и само существование общины петербургских французов, вставших уже было на путь формирования особого субэтноса. Одним удалось вернуться на родину предков, другие пропали в огне гражданской войны, кому-то удалось затаиться и переждать. Переписчикам 1926 года уже не довелось зафиксировать мало-мальски значительного присутствия как французов, так и других франкофонов в нашем городе. Такое положение сохранилось практически до сего дня. Самое отрицательное воздействие на отношение к Франции оказала попытка интервенции, предпринятая странами Антанты. После нее у нас стали смотреть с подозрением и опаской практически на все западные страны, но в первую очередь на Францию – вдохновительницу политики «санитарного кордона», а может быть, и «нового крестового похода против Советской России».
Разумеется, все это не имело отношения к посланцам французских коммунистов, которых у нас встречали с распростертыми объятиями и охотно привозили с ознакомительными целями на берега Невы. Речь в данном случае шла о приобщении не к старой, но к новой, коммунистической метафизике города – а именно, мифах о Петрограде как «колыбели пролетарской революции» и «первой цитадели советской власти», а позже и Ленинграде – «важнейшей базе социалистической индустриализации». Составной частью этого мифа, кстати сказать, стало участие небольшой, но активной группы франкофонов в петроградских революционных событиях. «В решающие дни октября 1917 года тесные контакты с большевиками поддерживали рабочие-бельгийцы, трудившиеся на заводе Сестрорецка. Общение с русскими рабочими привело многих из них в ряды коммунистов, а группа бельгийцев во главе с Ф.Леграном участвовала в штурме Зимнего дворца. Принятые В.И.Лениным в Смольном, они заявили, что всем сердцем с ним в борьбе за мир и социализм», – писала советская пресса. Подчеркнем, что это участие было довольно заметным – или, как сейчас говорят, «знаковым» – поскольку тогда в нашем городе постоянно проживало не более 200 граждан Бельгии.
Впрочем, об относительно широком, тем более свободном общении советских людей с представителями «французской цивилизации» пришлось позабыть практически до конца века. Тем более заметны были фигуры старых петербуржцев – старых во всех смыслах этого слова, поскольку жизнь в наших нелегких условиях способствовала, пожалуй, накоплению признаков преждевременной усталости. Мне все вспоминается в связи с этим светлый облик Евгения Сергеевича Деммени. Теперь среди жителей нашего города осталось не так много людей, кто знал его лично, тем более с ним работал. А в прошлом Деммени был у нас очень известен – не только как изобретательный артист-кукольник или руководитель первого в нашей стране профессионального театра кукол, но и как яркий представитель творческой интеллигенции Ленинграда. Евгений Сергеевич родился в 1898 году в петербургско-французской семье чиновника министерства двора. Отец его, Сергей Гугович, был природный француз, мать, Евгения Николаевна, происходила из старинного русского рода Артамоновых. Мальчик получил порядочное домашнее воспитание, а потом прошел курс Николаевского кадетского корпуса и офицерских курсов Пажеского корпуса. Приняв Октябрьскую революцию, Е.С.Деммени недолго задумывался над тем, какое занятие выбрать. Уже в 1924 году он организовал Театр Петрушки, набрал труппу и с головой погрузился в работу над постановками. По всей видимости, это спасло его от репрессий. Известно, что Евгения Сергеевича не раз вызывали на допросы в НКВД, но все обходилось благополучно. Нужно ли говорить, что Деммени не был ни заговорщиком, ни фрондером и вообще вел себя в высшей степени осторожно. Вместе с тем любопытно, что он не пошел по легкому пути создания «кукольного политбалагана», на который его подталкивало рычание «века-волкодава». Напротив, Евгений Сергеевич уверенно и методично ставил лучшие пьесы мирового репертуара, привлекал к работе над ними выдающихся литераторов, художников, композиторов и вообще очень достойно продолжал культурную традицию старого Петербурга. Нелишним будет напомнить, что он привлек к систематическому сотрудничеству ленинградского драматурга-сказочника Евгения Шварца, лучшие пьесы которого удивляют нас политической дерзостью, так же как и глубиной мистической интуиции. Перед самой войной Деммени заказал Шварцу знаменитую «Сказку о потерянном времени», а получив текст, почти моментально поставил ее на сцене в 1940 году. В этой томительно-странной «мистерии времени», насыщенной эзотерическими мотивами, злые волшебники, скрыто живущие рядом с обыкновенными советскими школьниками, собирают потерянные ими минутки и обращают себе на пользу.
Нужно сказать, что Деммени и в повседневной жизни вел себя так же твердо, вовсе не собираясь приспосабливаться к окружающим, которые в массе своей опрощались с удивительной быстротой. Некоторые ленинградцы останавливались в удивлении, увидев на Невском проспекте идущего им навстречу представительного господина, несколько располневший стан которого сохранил прежнюю выправку и был облечен в безукоризненно сшитый костюм. Рука его опиралась на трость с рукояткой слоновой кости, поднимаемой и опускаемой в такт неторопливых, но верных шагов (у Деммени была дома целая коллекция таких тростей). На одном из пальцев небольшой, но изящной кисти поблескивал массивный перстень старинной работы (кисть артиста была так хороша, что с нее был сделан гипсовый слепок, помещенный для назидания потомства в хранилище Института имени Турнера). Холеное, полное лицо с орлиным носом и темными глазами приятно оживлялось при виде знакомых, рука почти рефлекторным жестом приподнимала элегантно сидевшую шляпу. «Все такой же, одинаковый, корректный, с тем же выражением встревоженно-надменным, встречается он то в театре, то на улице. Только здоровается он горловым и капризным своим тенором все более приветливо», – заметил в своем дневнике Е.Л.Шварц.
Мысленно возвращаясь ко встречам с Е.С.Деммени, я иногда задаю себе вопрос, сохранились ли в характере этого замечательного человека какие-либо черты, присущие душевному строю петербургских французов, и склонен отвечать на него положительно. Прежде всего, это – преданность правилам «хорошего тона» как в повседневной жизни, так и в творчестве. Полагаю, что Деммени с удовольствием принял бы роль «арбитра вкусов» – ему и на самом деле не раз доводилось ее играть – притом, что для миссии «учителя мудрости» у него не было никаких данных. Далее, Евгений Сергеевич был весьма коммуникабелен, если выражаться современным языком – в старину сказали бы, что он был скор на слова – однако при очень заметной внутренней отстраненности. Эту черту его характера мне помогло лучше понять беглое замечание, которое я нашел в одной из книг Эренбурга, коротко знавшего многих французов. Вспоминая о встречах с известным физиком Ф.Жолио-Кюри, советский писатель заметил: «У Жолио было лицо француза – с тонкими, хорошо вырисованными чертами, да и в характере его было много национальных черт – он радовался порой с легкой печалью, много говорил, но очень редко проговаривался, рассуждая, всегда был логичен, точен». Любопытно, что современники, менее знакомые с национальным французским характером, рассматривали эту черту характера как присущую коренным петербуржцам. К примеру, Д.Н.Журавлев, познакомившийся с Деммени в тридцатых годах, вспоминал: «Евгений Сергеевич – элегантный, красивый, породистый, сдержанный, по-ленинградски подтянутый и чуть-чуть с холодком – первое время смущал меня». Наконец, некоторые мемуаристы пеняют Евгению Сергеевичу за то, что в беседе он был порой чересчур ироничен, а в творчестве уделял слишком большое место пародии, иной раз не щадя самолюбия своих орденоносных коллег. Думается, что тут проявлялась отнюдь не природная злость, но вкус к иронии, даже насмешке, столь характерный для характера многих французов.
