Сергей Беляков - Тень Мазепы. Украинская нация в эпоху Гоголя
Только Ольга приняла проповедь Гоголя всем сердцем. Она с детства любила брата бескорыстно и беззаветно, старалась угадать его желания, услужить ему. Повзрослев, Ольга стала лечить крестьян – врачебная и даже фельдшерская помощь была им недоступна. Ольга изучала лечебники, записывала народные рецепты. Лечила в основном травами, которые сама собирала. Николай Васильевич горячо одобрял эти занятия сестры. Он посылал ей лечебники и деньги на лекарства и для раздачи бедным. Но даже жизнь Ольги сложилась не так, как предполагал Гоголь. Он как-то заметил, что спокоен за Ольгу, имея в виду, что уж она-то замуж не выйдет. Но жизнь опять оказалась и сложнее, и неожиданнее. Капитан Головня сделал предложение некрасивой старой деве в первый же день знакомства, чем ошеломил Ольгу и неприятно удивил ее маменьку. Ему тогда отказали. Головня вернулся в гоголевский дом спустя четыре года. За это время он трижды был ранен на Крымской войне. «Значит, он меня любит, если за четыре года не забыл», – подумала Ольга и согласилась.
«Заплакала Русь…»
Московские друзья Гоголя хотя и знали о его неискренности, скрытности, но не сомневались в его патриотизме и любви к России. Даже первый том «Мертвых душ» не поколебал большинство из них. Сомневавшихся убеждал рациональными аргументами С. П. Шевырев: пусть в первом томе Гоголь показал русскую жизнь и русского человека с отрицательной стороны, так ведь перед нами только начало! Впереди второй и третий тома, и уж там Гоголь непременно представит читателю «несметное богатство русского духа». И «мы уверены заранее, что он славно сдержит свое слово»[1743], – уверенно же заключал московский критик. Не знаю, поверили ему читатели «Москвитянина» или нет. Но Гоголь, как известно, сло́ва не сдержал. Читателям и филологам остались черновики отдельных глав второго тома. О третьем томе филологи только строят догадки.
Когда первый том «Мертвых душ» появился из печати, большинство читателей, по словам С. Т. Аксакова, «приходили в совершенный восторг» от поэмы Гоголя. Нашлись, однако, и критики, в том числе очень злые. Задолго до Розанова они многое сумели увидеть. Нашлись и такие, кто обвинил Гоголя в клевете на русскую жизнь и попрекнул его малороссийским происхождением. Быть может, попрекнул небезосновательно.
Смирнова-Россет рассказывала Гоголю о вечере у графини Ростопчиной, где гости обсуждали первый том гоголевской поэмы. Среди них был и знаменитый скандальными выходками граф Федор Толстой-Американец. По словам Смирновой, Толстой-Американец «сделал замечание, что вы всех русских представили в отвратительном виде, тогда как всем малороссиянам дали вы что-то вселяющее участие, несмотря на смешные стороны их; что даже и смешные стороны имеют что-то наивно-приятное; что у вас нет ни одного хохла такого подлого, как Ноздрев; что Коробочка не гадка именно потому, что она хохлачка». Толстого поддержал и Федор Тютчев. Оба согласились, что «хохлацкая» душа Гоголя вылилась в «Тарасе Бульбе», где с такою любовью созданы не только Тарас и Остап, но и Андрий[1744].
Толстой-Американец оказался последовательным противником позднего Гоголя и его «Мертвых душ». Любивший скандалы и склонный к эпатажу, граф мог и среди друзей Гоголя или поклонников его творчества во всеуслышанье заявить, будто Гоголь – «враг России, и что его следует в кандалах отправить в Сибирь»[1745]. Толстой-Американец был вовсе не одинок. «И весь Гоголь, весь, – кроме «Тараса» и вообще малороссийских вещиц, – есть пошлость в смысле постижения, в смысле содержания»[1746], – напишет Розанов уже в начале XX века (курсив В. В. Розанова. – С. Б.).
В самом деле, как не обратить внимание на эстетическое и эмоциональное противопоставление России и Украины у Гоголя. Мир яркий, сказочный, пусть и страшный, как в «Страшной мести», «Вие», «Вечере накануне Ивана Купалы», но полный жизни, полный злых и добрых чудес. И мир серый, заурядный, пошлый: «…бедно, разбросанно и неприютно в тебе; не развеселят, не испугают взоров дерзкие дива природы, венчанные дерзкими дивами искусства, города с многооконными высокими дворцами, вросшими в утесы, картинные дерева и плющи, вросшие в домы, в шуме и в вечной пыли водопадов; не опрокинется назад голова посмотреть на громоздящиеся без конца над нею и в вышине каменные глыбы; не блеснут сквозь наброшенные одна на другую темные арки, опутанные виноградными сучьями, плющами и несметными миллионами диких роз, не блеснут сквозь них вдали вечные линии сияющих гор, несущихся в серебряные ясные небеса. Открыто-пустынно и ровно всё в тебе; как точки, как значки, неприметно торчат среди равнин невысокие твои города; ничто не обольстит и не очарует взора»[1747].
Поклонники Гоголя могли всю жизнь находиться под властью чар его волшебной поэмы. Однако не переводились и люди, вслед за Тютчевым и Толстым-Американцем, за Розановым и Буниным, отрицавшие Гоголя, не любившие Гоголя. Я не о Булгарине или Сенковском, давних противниках Гоголя еще со времен его сотрудничества в пушкинском «Современнике». В марте 1852-го Гоголя не станет. Этнограф и фольклорист Иван Михайлович Снегирев, профессор Московского университета, откликнется на смерть писателя с неожиданной злобой: «Как посмотреть с другой стороны, так что же такого сделал Гоголь? Разве то-то, что показал Европе голую жопу России, которой он поднял подол»[1748].
Дело не в критике российских пороков, ведь и до Гоголя был Грибоедов, а еще прежде – Фонвизин. В мире Гоголя нет надежды. Гоголь сжег чистовую рукопись второго тома, а вместе с ней сгорели надежды на воскрешение мертвых душ, на нравственное преображение Чичикова. Дело, как мне представляется, в нелюбви Гоголя к русской природе, климату, быту, обычаям. Как он писал о русских помещиках и чиновниках, знает всякий. Может быть, он любил простой русский народ? Да где же этот простой русский народ у него? Неужели Петрушка, Селифан, дядя Миняй и дядя Митяй – это русский народ? Или те самые русские мужики, что беседовали о колесе, которое доедет до Москвы, но не доедет до Казани? Или кузнецы, которые, «как водится, были отъявленные подлецы и, смекнув, что работа нужна к спеху, заломили ровно вшестеро»[1749], и Чичиков не устрашил их даже намеками на Страшный Суд? Так значит, именно таков русский человек в представлениях Гоголя?
Гоголь любил русский язык и еще в юности предпочел его украинской мове.
Можно вспомнить знаменитый разговор Гоголя с Осипом Бодянским, известный нам в передаче Григория Данилевского. Гоголь, по словам Данилевского, будто бы порицал Шевченко за то, что тот пишет по-малороссийски: «Дегтю много, – негромко, но прямо проговорил Гоголь, – и даже прибавлю, дегтю больше, чем самой поэзии. Нам-то с вами, как малороссам, это, пожалуй, и приятно, но не у всех носы, как наши…»[1750] Гоголь будто бы поучает Бодянского, что писать надо именно на русском как на «владычном» языке, на языке Пушкина. Этот язык – святыня для «всех родным нам племен».
Правда, разговор состоялся осенью 1851 года, а Данилевский опубликовал свои воспоминания о знакомстве с Гоголем в 1886-м, тридцать пять лет спустя, когда ни Гоголя, ни Бодянского уже не было в живых. Более того, еще в 1861 году Данилевский писал о Гоголе и Шевченко совсем иначе. Оказывается, «бессмертный Гоголь» «был очарован поэтическими песнями Кобзаря и Гайдамаков Шевченка» («Северная пчела». 1861. 30 мая). Так что не зря украинские литературоведы Григорию Данилевскому не доверяют.
Но если мы даже поверим Данилевскому, то поверим ли и Гоголю? Он преклонялся перед Пушкиным, своим великим современником, хорошим знакомым. Однако ведь даже и над Пушкиным Николай Васильевич посмеялся. То Хлестаков у него с Пушкиным на дружеской ноге, то Поприщин приписывает Пушкину «очень хорошие стишки» Н. П. Николева: «“Душеньки часок не видя, Думал, год уж не видал; Жизнь мою возненавидя, Льзя ли жить мне, я сказал”. Должно быть Пушкина сочинение».
В своей самой неудачной, но и самой скандальной книге Гоголь пишет о России даже не с любовью, а с каким-то подобострастием: «Поблагодарите Бога прежде всего за то, что вы русский. – обращается он к А. П. Толстому. – Для русского теперь открывается этот путь, и этот путь есть сама Россия. Если только возлюбит русский Россию, возлюбит и всё, что ни есть в России. К этой любви нас ведет теперь Сам Бог. <…> А не полюбивши России, не полюбить вам своих братьев, а не полюбивши своих братьев, не возгореться вам любовью к Богу, а не возгоревшись любовью к Богу, не спастись вам»[1751].
Что за ерунда? Даже русские славянофилы были в тягостном недоумении от этой книги, хотя как раз этих слов и не могли прочесть. Цензор (кстати, украинец Никитенко) не допустил к печати эти два письма, адресованные графу А. П. Толстому, сочтя столь неумеренные и наивные слова о любви к России неуместными, дискредитирующими как писателя, так и саму Россию. Ни украинцы, ни русские не привыкли столь бурно выражать любовь к отечеству.
