Лидия Либединская - Зеленая лампа (сборник)
Когда варенье остывало, его перекладывали из таза в высокие банки с широким горлом, банки закрывали вощеной бумагой, перевязывали разноцветными шнурками, и поверх вощеной бумаги наклеивалась этикетка, где было написано название ягоды, число и месяц, когда сварено варенье.
Наливку ставили в пятилитровых бутылях, засыпали ягоду сахарным песком, и так интересно было наблюдать, как с каждым днем ягоды оседали, уменьшались в размере, а бутыль наполнялась густым сладким соком.
В нашей семье никто не страдал пристрастием к спиртным напиткам, водки в нашем обиходе не водилось, на вина и коньяки, вероятно, не хватало денег, а вот наливки были всегда. Как красиво они выглядели в прозрачных графинах на белой скатерти!
Зимой, если я заболевала, меня обязательно поили на ночь чаем с малиновым вареньем – вкусное лекарство!
12
Было еще одно путешествие в Замоскворечье, а вернее сказать, регулярные, несколько раз в год, путешествия в Третьяковскую галерею. Обычно они начинались поздней осенью и продолжались всю зиму. Вот эти-то зимние путешествия особенно запомнились мне.
В Третьяковку ехали на трамвае. Садились в вагон на Малой Дмитровке и катили по заснеженной Москве. Окна в трамваях замерзали, покрываясь затейливыми мохнатыми узорами, и бабушка вручала мне тяжелый медный пятак, который я долго согревала в теплой варежке, а потом прикладывала его к замерзшему стеклу, отчего на стекле получалось круглое отверстие, через которое можно было наблюдать за той жизнью, что проходила на улицах: за прохожими, ежившимися от холода, торопливо идущими по тротуарам, лошадьми, запряженными в легкие саночки, извозчиками в сборчатых суконных шубах, норовившими на остановках обогнать трамваи. Вот, наконец, со звоном и грохотом мы переезжали Большой Каменный мост, внизу белела замерзшая Москва-река с протоптанными в снегу тропками. Выходили из трамвая на Большой Полянке, напротив церкви Иоакима и Анны, казавшейся мне огромной. Именно эта церковь и дала близлежащей улице название – Якиманка.
Ехали долго, и каждый раз бабушка рассказывала мне семейное предание о том, как она впервые посетила Третьяковскую галерею, видно, хотела, чтобы я запомнила его. И я запомнила.
А побывала она в Третьяковке впервые ни много ни мало в 1891 году! Случилось это во время ее свадебного путешествия. Жили они тогда на Кавказе, дед служил начальником Земельного управления, сначала в Баку, потом в Тифлисе, там они и венчались. И вот дед привез молодую жену – бабушке было тогда девятнадцать лет – в Первопрестольную. Он мечтал показать ей Кремль, Московский университет, где учились их общие кумиры – Лермонтов, Герцен, Огарев, Белинский, – храм Христа Спасителя и, конечно же, Третьяковскую галерею.
Середина лета. Университет пуст, студенты и профессора разъехались на летние вакации. Однако приветливый сторож охотно провел их по коридорам и аудиториям легендарного русского храма науки. Потом они долго стояли перед образом святой Татьяны, покровительницы университета, что находился в нише на углу Большой Никитской и Волхонки. Молодые супруги мечтали, чтобы первой у них родилась дочь, которую они назовут Татьяной, чтобы была она умной, талантливой и стремилась к учению. Желание их исполнилось, и вскоре у них появилась девочка, которой и суждено было стать моей матерью.
А вот с Третьяковской галереей оказалось сложнее. Она была закрыта. Но, взглянув на исполненное отчаяния лицо обожаемой жены, дед решительно направился к дому Павла Михайловича Третьякова, благо он примыкал к галерее, попросил швейцара доложить о нем и, когда Павел Михайлович вышел к нему, рассказал, что приехали они с далекого Кавказа и не могут покинуть Москву, не взглянув на его прославленную сокровищницу.
И Павел Михайлович сам повел их по галерее, показывая свои любимые картины и рассказывая истории приобретения некоторых из них. Третьяков даже предложил молодым отобедать вместе с ними, когда осмотр был закончен, но они, конечно же, отказались, не смея отнимать у него столько времени. И рассыпаясь в искренних и горячих благодарностях, расстались с гостеприимным хозяином, навсегда сохранив к нему благодарность.
…Мы медленно шли с бабушкой по Кадашевской набережной, впрочем, набережной как таковой не было, по замерзшей Канаве бегали окрестные ребятишки, кидались снежками, катались на деревянных санках и самодельных лыжах, оглашая морозный воздух веселым гомоном.
А потом были счастливые часы в Третьяковке, где картины с каждым разом становились тебе все дороже и встречали тебя как добрые друзья – «Аленушка», «Три богатыря», «Дети, бегущие от грозы», «Девочка с персиками», и щемящая сердце картина «Всюду жизнь», и несчастная «Княжна Тараканова», и тихий левитановский «Омут».
С годами привязанности менялись: любовь к Васнецову и Нестерову заслонялась любовью к Сурикову, Иванову, Серову, а потом к Врубелю, Сомову, Малявину, но каждый раз это была любовь на всю жизнь.
Не подозревала я тогда, что спустя много-много лет я буду долгие годы жить возле Третьяковки, и стоит сделать несколько шагов – и ты очутишься в заветных залах. И как обеднела моя духовная жизнь, когда началась реконструкция Третьяковской галереи и она оказалась закрытой почти на полтора десятка лет. А когда наконец реконструкция была закончена и мне удалось еще до официального открытия пройти по ее залам, то не постыжусь признаться, что при встрече с любимыми картинами я обливалась слезами, как при встрече с родными людьми после долгой разлуки.
Но я, кажется, отвлеклась от воспоминаний…
…Выходили мы с бабушкой из Третьяковки затемно, снег сверкал и поскрипывал под ногами, а если мимо проносился извозчик, то взлетал из-под конских копыт серебрящимися искрами, похожими на яркие серебряные звезды в темном зимнем небе. На Полянке мы долго ждали трамвая, вглядываясь в конец улицы, – не покажутся ли «наши» огоньки? В те годы на трамваях были разноцветные огни, у каждой цифры был свой цвет: единица – красная, двойка – ярко-зеленая, тройка – лиловая. Наш номер был 18, то есть красный и темно-желтый. Вот и засветился наш восемнадцатый! Я снова вынимаю из варежки нагретый пятак, и сквозь круглое отверстие плывет мимо меня неповторимая зимняя Москва с поблескивающими кремлевскими куполами, пушистым снегом и светящимися окнами домов – оранжевыми, зелеными, желтыми…
13
В то утро 1 сентября 1929 года всё было, как в старой детской песенке:
Дети, в школу собирайтесь,
Петушок пропел давно,
Попроворней одевайтесь,
Смотрит солнышко в окно!
Солнце и вправду светило в наше высокое окно, неяркое сентябрьское солнце, а вот когда я в сопровождении родителей спустилась со старенького поскрипывающего крыльца, донеслось из сарая громкое петушиное пение.
Меня впервые вели в школу. В Старопименовском переулке, среди маленьких домиков за деревянными заборами, в глубине просторного двора высилось четырехэтажное кирпичное здание с колоннами у подъезда, широкими полукруглыми ступенями, тяжелыми дубовыми дверями и большими светлыми окнами. Бывшая частная гимназия, а ныне Трудовая школа 38 Октябрьского района. Потом поменяется и название района, и номер школы, и станет она 25-й образцовой школой Свердловского района, и будут в ней учиться дети Сталина и Молотова, Буденного и Бубнова, внучки Максима Горького и многие другие дети первых лиц Советского государства. И сколько же из них осиротеет в роковом 1937 году!
Школа эта существует и поныне, снова она поменяла номер, на этот раз на 175-й, а во дворе ее установлен памятник ученикам, погибшим в годы Отечественной войны, и среди них те, кого в тот далекий солнечный день вели родители, как и меня, с волнением и надеждой в «храм науки»…
Но всё это будет спустя годы.
А в то утро я гордо вышагивала по переулку, за спиной у меня был черный кожаный ранец, в котором погромыхивал пенал с карандашами, ручкой и стальными перьями; ни учебников, ни тетрадей не было – их должны были выдать в школе, так как в те годы в магазинах они не продавались.
Родители, взволнованные не меньше меня, шли позади и несли в руках – о нет! – не букеты цветов, а тщательно завернутые в газету алюминиевую миску и такую же столовую ложку – за небольшую плату нам обещали горячие завтраки, но денег на посуду у школы нет, потому дирекция просит, чтобы дети пришли со своей посудой.
Школьной формы в те годы не существовало, носи что хочешь, но всем – и мальчикам, и девочкам – велено было сшить синие сатиновые халатики с белыми пришивными воротничками. Халат надевался на платье или костюм. Мне мой халат казался самым красивым – с белыми перламутровыми пуговицами, извлеченными из бабушкиных тайников, с большими карманами и широким поясом с круглой пряжкой. Такие же синие халаты были и на учителях.
Школ тогда в Москве было мало, и после Указа о всеобщем образовании их не хватало. Потому учились в три смены. Малыши – это мы – начинали занятия в 8 утра и заканчивали в 12. Средние садились за парты в половине первого, а самые старшие – в 6 и заканчивали занятия в 10, а то и в 11 вечера.
