Ранние тексты. 1976–1990 - Борис Ефимович Гройс

ни на какую человеческую общность: ни на все человечество, ни на человеческие группы. Философия представляет собой полностью автономное, абсолютно замкнутое в себе и чисто профессиональное занятие. И это занятие состоит именно в проведении границы, о котором я говорил с самого начала. Но это проведение границы между раскрытым смыслом и мнением представляет собой не открытие этой границы, предшествующей событию ее обнаружения, а творческий акт философа, который эту границу устанавливает. Все неприятности философии происходят от того, что философ с самого начала устанавливает эту границу вполне произвольно, но предлагает и внушает остальным, что вскрыл ее объективно. И это требование объективности является той иллюзией, которая порождает проблему. Философия стремится быть спонтанно убедительной, она стремится найти для знания самоочевидный базис. Но знание обладает собственной очевидностью: знание принадлежит традиции. Человек сталкивается со знанием прежде всего в форме традиции. Однако очевидность традиции не удовлетворяет философа. Для него традиция – это часть мира, что-то частное в нем. Поэтому философ полагает, что ему нужно обратиться к раскрытию мира в целом, и тогда, в частности, перед ним откроется смысл традиции. Вот почему философ всегда начинает с культуркритики. Для него традиции – это софизм, поскольку здесь часть претендует на господство над целым. Целое же для философа раскрывается в глубинах его собственной души, которой он соединен со всем человечеством. Для того, чтобы оно раскрылось, философ должен стремиться уйти от всего поверхностного, от всякого знания. Как учил Гуссерль, философ должен совершить акт эпохэ – акт воздержания от всяких суждений. Очищенное сознание философа – это чистое «ничто», благодаря достижению которого он может исчерпывающе взглянуть на мир, которые предстает ему как «все». Однако здесь мы легко видим корни всего философского заблуждения. «Я» и «мир» не являются антитезами. Между «я» и «миром» нет вообще никакого логического и тем более арифметического соотношения, такого, чтобы после вычитания «мира» из «всего» осталось «я», равное нулю. Или некоторый общий мир и мира «остаток», или синтез «я» и «мира» и т. д. Философ и мир как таковые просто несовместимы, они не более чем просто различны. Для того чтобы их сопоставить, требуется нечто третье, требуется некоторое описание, в рамках которого это сопоставление оказалось бы возможным. Возможность такого описания дает только традиция, против которой философ склонен восставать.

Иллюзию независимости философа от традиции порождает то обязательство, что традиций всегда много. Это многообразие и толкуется философией как то софистическое «многое», которому противостоит «единое» философии. Платоновская «идея», декартовская «мысль», ницшеанская «воля к власти», марксистское «отношение к средствам производства» – все это попытки найти единое во многом, прибегнув к термину, который лежит на границе между культурной традицией и повседневностью, так, чтобы можно было объяснить традицию из повседневности, а повседневности придать культурный статус.

Но сам этот термин, предлагаемый философом, представляет собой лишь единую метафору для всего многообразия традиционного знания. И в качестве метафоры он обладает лишь ограниченной самоочевидностью. Философ находит метафору и угол зрения, под которым эта метафора оказывается убедительной в рамках своей профессиональной деятельности. И уже затем он представляет свои отношения с миром на основании этой метафоры. Делает он это также только как профессионал. Как человек он продолжает жить в мире, полном несоизмеримых вещей. Философские системы нельзя упрекать за их «редукционизм». Редукционизм – самая суть философского дела. Философ всегда попадает в мир, в котором уже есть знание. И более того: в котором различные школы и традиции знания борются между собой. В этой борьбе они апеллируют к слушателю, к человеку. Они стремятся быть убедительными, они нагромождают доказательства. Возникает парадоксальная ситуация. С одной стороны, каждая из традиций, каждая из школ уверяет, что истина у нее, что только она впервые дает обоснование всякому разумному суждению. А с другой стороны, все они вместе обращаются к человеку, чтобы он рассудил между ними, то есть выбрал между ними на разумном основании. И тем самым они молчаливо признают, что истина пребывает во всех них. Это и есть софизм софистов. Он и требует философской редукции. Философ приводит многообразие знания к общему знаменателю, сознавая тем самым основу для суждения, для выбора. Хотя бы даже основой признавался абсолютный произвол, а механизмом выбора – воля к власти или классовый интерес. Философ осуществляет редукцию тем, что находит знанию метафору за пределами самого знания. И это логично, поскольку выбор осуществляется между различными традициями и видами знания и, следовательно, должен основываться на «не-знании». Философ, начиная с Сократа, всегда не-знающий. Но он и в знании обнаруживает незнание, он делает знание разновидностью незнания, вскрывая зависимость знания от факта его принятия человеком в качестве такового. Принятие, которое совершается вне и помимо знания и независимым для знания образом. Вскрыв механизм выбора и назвав его, философ склонен полагать, что достиг высшей мудрости. Ведь он обнаружил в человеке – в себе как в человеке – универсальную основу суждения, невыразимую в словах, поскольку она пребывает по ту сторону всякого знания, но в то же время открытую для особого рода философской интуиции. Философ забывает лишь об одном. Открыв основание выбора, он обесценил все прочее знание, лишил его интереса. Зная о том, как совершается выбор, зная, как и почему одно знание предпочитается другому, никто уже не будет искать никакого иного знания, зависимость которого от незнания стала очевидной. Философ дал миру новое знание, вместо того чтобы обосновывать старое. Он хотел привести мир к молчанию, хотел заставить замолчать навязчивые аргументы многочисленных учителей знания, а сам создал лишь новый повод для разговоров.

Все дело в том, что мир незнания не представляет собой чего-то простого и единого в противовес многообразию знания. Мир незнания дает обильный материал для метафор. Каждая из этих метафор может послужить орудием редукции. Но всегда можно найти другую, которая даже покажется более удачной, ибо с ее помощью можно будет привести к общему знаменателю также и предыдущую метафору, как недостаточно радикальную. Кроме того, ни о чем в мире нельзя сказать, что оно вполне неизвестно. Даже смерть и любовь – эти вечные поставщики философских метафор – не столь уж неуязвимы для знания. Христианину, скажем, едва ли присуща та абсолютная уверенность в утрате сознания после физической смерти – уверенность без знания, – на которую опирается Хайдеггер. Если бы какого-то знания метафоры не было, то как было бы вообще возможно обращение к ней? Но это означает, что философское чудо – усмотрение очевидности – изначально уже подчинено знанием. Приходится признать, что нет чего-то такого абсолютно скрытого и в то же время