Александр Жабинский - Другая история литературы. От самого начала до наших дней

Дарес Фригиец и Диктис из Крита – средневековые авторы, видимо, современники Бенуа де Сент-Мора, написавшего «Роман о Трое» в 1160 году. А проблема в том, что в XIV веке византийцы описывали Троянскую войну уже не так, как Иоанн Цец в XII, и это сбивает литературоведов с толку. Так, они отмечают, что Константин Гермониак «уснастил свою Илиаду самыми колоритными анахронизмами (например Ахилл предводительствует, кроме мирмидонян, еще болгарами и венграми!)». Вот почему они считают, что византийцы в своих описаниях идут вслед за французами. Мы же обнаружили, что XII и XIV века «византийской» волны – это одно и то же время и что проблемы здесь нет; просто у одних авторов литературоведы находят меньше «анахронизмов», а у других больше и делают из этого свои странные выводы. Причем они сами следуют за традиционной историей, вместе с ее хронологией, а потому, читая их «откровения», часто невозможно понять, кто кому и почему «следует».

О работах XIV века, неправомерно попавших в XII век, поговорили достаточно и для сравнения стиля приведем здесь произведения неизвестных авторов реального XIV века. Именно к этому времени относят, например, «Ахиллеиду», хоть она и выполнена, говорят, как стилизация «под античность», то есть под XII век.

… И вот он деве написал любовную записку,Призвал к себе кормилицу и с ней послал записку,И речи этой грамоты гласили слово в слово:«Пишу письмо любовное, пишу, а сам тоскую.Возьми письмо, прочти письмо, не отвергай признанья.Услышь, о дева милая, услышь, цветок желанный:Меня и стрелы не берут, и меч меня не ранит,Но очи ранили твои, в полон меня забрали. —Да, твой зрачок вконец смутил несчастный мой рассудок,И сделал он меня рабом, рабом порабощенным.О сжалься же, красавица, любезная девица,Ведь сам Эрот – заступник мой, любви моей предстатель.Не убивай меня, краса, своей гордыней лютой,Пойми печаль, прими любовь, смягчи мои терзанья,На сердце мне росу пролей – оно пылать устало!Но если ты не сжалишься, не тронешься любовью,Схвачу я меч и сам себя без жалости зарежу,Клянусь тебе, владычица, – и ты виною будешь».Вот он незамедлительно послал письмо девице,Она же, в руки получив Ахиллово писанье,Не сжалилась, не тронулась, любви не сострадала,Но села и, не мешкая, ответ свой написала,И речи этой грамоты гласили слово в слово:«Мой господин, письмо твое мне передали в руки,Но отчего ты так скорбишь, я, право же, не знаю.Коль скоро мучают тебя, в полон поймав, Эроты,Ты их и должен попросить, любезный, о пощаде.А мне и вовсе дела нет до всяких там Эротов;Любви меня не одолеть, Эротам не осилить,Не знаю стрел Эротовых, не знаю мук любовных.А ты, уж если боль твоя взаправду нестерпима,Один изволь убить себя, один прощайся с жизнью!»

Посередине потолка – но и сказать мне жутко —На волосах висела там девица одиноко —Трепещет сердце у меня, душа трепещет в страхе —На волосах – увы, судьбы неслыханная воля —На волосах висела там девица – я смолкаю,Да, я смолкаю, но пишу, а сердце замирает —На волосах висела там красавица-девица.И только на нее взглянул тут младший из трех братьев,Как младший этот, Каллимах, красот всех воплощеньеИ смелости, и мужества, и доблести, и силы,Остолбенел и тотчас же он замер, словно каменьСмотрел лишь на нее одну, стоял и все смотрел он.Как будто и она была на потолке картиной.Всю душу красотой своей могла она похитить:Умолкнувший немел язык, и замирало сердце.Налюбоваться он не мог чудесной этой девой,На красоту ее смотря и женственную прелесть.Стоял, смотрел, не говоря, души в груди не чуя,Стоял, смотрел, и сердце в нем двояко поражалось —Очарованьем красоты и чувством состраданья;Молчал, а из груди его лишь стоны вырывались.

Она же с горестной мольбой, отчаяньем томима,Вздохнув уныло, языком, запекшимся от муки,Ему сказала: «Кто ты, друг? Откуда ты явился?Когда не призрак только ты в обличье человека,Ты мужествен, разумен иль ты глуп и безнадежен?Кто ты и почему молчишь, стоишь и только смотришь?Коль ты моею злой судьбой мне на мученье послан,Так не щади меня и мучь, коль ты ее приспешник:На муки отдано мое, как сам ты видишь, тело.А коль мучениям моим ты сострадаешь, видно,И коль завистница судьба пресытилась моимиСтраданьями, которыми меня она давно терзает,И нынче в утешенье мне тебя сюда послала,Чтоб ты освободил меня от всех моих терзаний,То я благодарю судьбу: убей меня, прикончи!Но если ты пришел сюда, хоть это невозможноДа и бессмысленно совсем, чтобы меня утешить,Скажи хоть слово! Что молчишь? Пускай передохну я.Драконово жилище здесь, обитель людоеда.Не слышишь разве грома ты, не видишь разве молний?Идет сюда он! Что стоишь? Идет, беги скорее,Укройся! Ведь силен дракон, отродье людоеда.Коль утаишься, то в живых останешься, быть может.Серебряную видишь ты, там, в стороне, лоханку?Прикройся ею, под нее подлезь ты и упрячьсяИ, может статься, ускользнешь от жадного дракона.Беги же, спрячься там, молчи: вот он уже подходит!»Последовал совету он и внял словам разумнымДевицы той, которая на волосах висела,Не медля, под лохань подлез, и ею он укрылся.

Католический историк и писатель Иоанн Хильдесхаймский жил в XIV веке. Вспоминаем его не только для того, чтобы показать образец прозаического стиля. В его творчестве интересно также то, что хоть он и не сыплет направо и налево именами античных богов, но хронология его повествований тем не менее тоже не сходна с традиционной. Например он сообщает, что мать Константина Великого св. Елена (255–330) перенесла священное древо в храм св. Софии, который был построен в VI веке, как считается, Юстинианом.

И во всех местах, кои Бог освятил и прославил своим присутствием во образе человека, а также знамениями и чудесами, построила честная Елена со славою церкви и монастыри, в кои поставила и назначила патриархов, епископов, аббатов, священников и прочих служителей Божиих и наделила их мызами, поместьями и десятиною, дабы несли они службу Господу. Так же и на месте, в коем Ангел с воинством небесным неложно возвестил пастухам Рождество Господа, построила она прекрасную церковь о двух престолах, назвала же ее «Gloria in excelsis», и так зовется она во всех землях Востока по сию пору. И в той церкви обреталось прежде богатое братство каноников, кои начинали читать часы словами «Gloria in excelsis Deo. Deus in adjutorium meum intende».[84] И так делают они по сей день.

Как скоро сия церковь была построена и закончена, пришла Елена в Вифлеем, к той пещере и к ветхой хижине, где Бог стал человеком. А как сказано выше, сразу по Рождестве Христовом и до той поры, покуда попустит Бог, иудеи в ненависти своей положили не подпускать к той пещере и лачуге ни человека, ни скотину, ибо и самое сие место, и всякого, кто в него зайдет, почитали они по злобе проклятым и опозоренным. Когда же Елена пришла туда, то обрела там ясли, в коих лежал на сене Младенец Иисус рядом с ослом и волом, и пелены, коими Он был повит, и сорочку честной Девы Марии, кою забыла она в яслях, когда из страха перед иудеями бежала с Младенцем из той пещеры, – все сие нашла Елена лежащим в яслях в целости и невредимости, как оно было разложено и оставлено честною Девой Марией. И все сие, исключая ясель, перенесла она в Константинополь, в храм святой Софии, и с благоговением там поместила. И так оно оставалось вплоть до царствования императора Карла.

Когда же сей император освободил из-под власти сарацин Иерусалим и другие христианские города, вернул Константинополь и прошел по нему со своим войском, то попросил он себе сорочку Марии, пелены, коими повит был Христос, и сено. Все сие было ему дано, и, присовокупив к оным святыням множество других, коими почтили его в разных местах, перенес он их с великими почестями в Ахен, в церковь Пресвятой Богородицы, каковую сам основал. И в оную церковь даже и по сию пору съезжаются на поклонение христиане из дальних стран.

И многие дивятся длине и просторности той сорочки. О сем деле надлежит вам знать, что в странах Востока по ту сторону моря в изобилии растет лен и поспевает дважды в год, и посему изготовляют там много тонкого и дешевого холщового полотна. И все дети, женщины и мужчины ходят большей частию в льняном платье, длинном, широком и просторном; и бывает оно необычайной белизны и чистоты из-за палящего там несносного солнечного жара; у женщин же, кои там окружены почестями, сорочки особенно длинны и выходят из-под верхнего платья на три или четыре локтя; и ту часть, что выглядывает из-под платья, украшают они золотом, бисером и драгоценными камнями, смотря по достатку женщины или девушки. И как скоро у благородной или богатой дамы рождается дочь, в тот же день мать начинает шить для нее сорочку и приготовлять полотно и украшения, надобные для приданого, и едва успевает закончить свою работу до той поры, как девушка войдет в возраст, полюбит и выйдет замуж. Если же благородная невеста или богатая дама проезжает по улицам верхом, то рядом с лошадью идет рыцарь, дворянин или слуга и несет в вытянутых руках подол ее сорочки. Когда же невеста или дама идет пешком, то должна она спереди подбирать подол сорочки рукою, задний же край подола несет рыцарь или слуга, держа его в вытянутых руках. У тех женщин, что не могут иметь столь богато украшенных сорочек, все же бывают они весьма длинные, белые и чистые и намного выступают из-под верхней одежды; их окуривают душистыми травами и кореньями и моют в розовой воде, и оттого когда женщина едет на лошади или идет пешком, то аромат и благовоние от ее сорочки разливается по всей улице.