Девять работ - Вальтер Беньямин
Если бы кто-нибудь попробовал потребовать от автора «Опытов» выражения его позиции с той же резкостью, с какой он требует этого от своих героев, можно было бы услышать: «Я отказываюсь от «свободного» приложения своего таланта, я использую его как воспитатель, политик, организатор. Нет такого порицания моей литературной активности – плагиатор, смутьян, саботажник, – которое я не принял бы в качестве почетного звания для своей нелитературной, анонимной, но планомерной деятельности». Как бы то ни было, совершенно точно, что среди писательского сословия Германии Брехт принадлежит к тому крайнему меньшинству, которое задается вопросом, какую точку приложения своих способностей выбрать, прилагает их только тогда, когда уверено в необходимости этого, и тут же прекращает, едва возникает ситуация, не выдерживающая проверки. «Опыты» представляют собой такие точки приложения дарования Брехта. Новое здесь заключается в том, что значимость этих точек проявляется в полной мере – ради них автор оставляет свое «творчество» и принимается, словно инженер-геологоразведчик, ведущий пробное бурение на нефть в пустыне, за работу в пустыне современности на точно выверенных участках. Такими площадками в данном случае оказываются театр, анекдот, радио – прочее последует позднее. «Публикация, Опытов “ происходит в тот момент, когда некоторые виды работ оказываются не столько индивидуальными переживаниями (должны носить характер создания произведений), сколько направлены на использование (преобразование) определенных институтов и установлений», – с самого начала заявляет автор. Речь не о том, чтобы провозгласить обновление, речь о планировании инноваций. Поэзия уже не ждет ничего от чувств автора, которые не сопряжены с трезвостью мысли, волей к изменению этого мира. Она знает, что у нее остался единственный шанс: стать побочным продуктом в чрезвычайно многомерном процессе изменения мира. Такова она в этом случае. И в этом качестве она бесценна. Главным же продуктом является новая позиция. Лихтенберг говорит: «Важно не то, в чем человек убежден. Важно, что делают из него убеждения»[19]. Это самое «что» у Брехта называется позицией. Она новая, и самое новое в ней то, что ей можно научиться. Как поясняет автор, «второй „Опыт“ – „Истории о господине Койнере“ – представляет собой попытку сделать жесты цитируемыми». Но цитируема не только позиция господина Койнера, точно так же цитируема и полученная в результате обучения позиция школьников в «Полете Линдбергов»[20], а также позиция эгоиста Фатцера[21], но в то же время цитируема не только позиция, но и слова, эту позицию сопровождающие. Эта слова тоже должны быть заучены, то есть сначала запомнены, а потом поняты. Первое их действие педагогическое, затем политическое и в самом конце поэтическое.
Вот, пожалуй, в крайне сжатой форме все важные мотивы работы Брехта, и после такого напряженного начала мы вправе немного передохнуть. Передышка в данном случае значит вообще оглядеться среди множества его персонажей, выхватив из них тех, в ком авторский умысел проявляется наиболее явно. На первое место я бы поставил уже упомянутого господина Койнера, появляющегося лишь в последнем произведении Брехта. Откуда взялось его имя, неважно. Присоединимся к Лиону Фейхтвангеру, бывшему сотруднику Брехта, полагающему, что имя того же корня, что и греческое слово xoivd? то есть «общий, общепринятый, расхожий». Господин Койнер и правда имеет отношение к каждому и каждому принадлежит, то есть он вождь. Но совсем не такой, какого себе обычно представляют; он вовсе не оратор, не демагог, не позер и не силач. Основные его занятия чрезвычайно далеки от того, что сегодня представляется делами вождя. Ведь господин Койнер занят тем, что думает. Вспоминаю, как Брехт описал однажды, как должен был бы выглядеть Койнер, если бы он появился на сцене. Его должны были бы доставить в паланкине, ведь мыслитель не должен утруждаться; затем он должен был бы молча наблюдать за происходящим на сцене, а может, и не обращать на происходящее внимания. Ибо сегодня для многих ситуаций как раз характерно то, что думающий человек может на них не отвлекаться. По всем манерам его не спутать с греческим мудрецом, будь то строгий стоик или любитель жизненных радостей из школы Эпикура, скорее уж с персонажем Поля Валери, чистым человеком мысли без аффектов, господином Тэстом. Обоим свойственны китайские черты. Оба беспредельно искушены, беспредельно сдержаны, беспредельно вежливы, беспредельно стары, беспредельно способны к приспособлению. Однако Койнера принципиально отличает от его французского коллеги то, что у него есть цель, которую он ни на миг не теряет из виду. Эта цель – новое государство. Государство со столь же глубоким философским и литературным основанием, как у Конфуция. Отвлекаясь от китайских ассоциаций, следовало бы заметить, что у господина Койнера можно обнаружить и иезуитские черты. И это совершенно не случайно. Чем внимательнее рассматриваешь персонажей, созданных Брехтом – а мы после господина Койнера познакомимся с еще двумя, – тем больше обнаруживается, что они представляют собой, при всей их силе и жизненности, политические модели, или, выражаясь медицинским языком, фантомы. Всех их объединяет то, что они способны осуществлять разумные политические действия, обусловленные не человечностью, любовью к ближнему, идеализмом, благородством помыслов, а исключительно соответствующей позицией. В своих истоках она может быть сомнительной, антипатичной, эгоистичной: если только человек, в котором она проявляется, не предается иллюзиям, если он стремится быть ближе к реальности, то сама эта позиция вносит поправку. Не этическую: человек этот не становится лучше, а социальную: его поведение становится на что-либо годным, или, как это выражает сам Брехт,
Всякий грех – учил Ваал – хорош,
Самому же грешнику – цена дырявый грош[22].
Порок господина Койнера состоит в том, что мысль его холодна и неподкупна. Чем же это хорошо? Это хорошо тем, что может подвигнуть людей осознать, с какими предубеждениями они подходят к так называемым вождям, к мыслителям или политикам, принимают их книги или речи, а всё для того, чтобы как можно основательнее подвергнуть эти предубеждения сомнению. Ведь этих предубеждений – целая связка, которая тут же начинает распадаться, стоит только ослабить шнурок, который ее держит. Шнурок твердого убеждения: где-то есть тот, кто мыслит совершенно верно, и мы можем
