Сергей Беляков - Тень Мазепы. Украинская нация в эпоху Гоголя
«Если бы в это время кто-нибудь вскрыл мою детскую душу, чтобы определить по ней признаки национальности, то, вероятно, он решил бы, что я – зародыш польского шляхтича восемнадцатого века, гражданин романтической старой Польши, с ее беззаветным своеволием, храбростью, приключениями, блеском, звоном чаш и сабель»[1488], – писал о своем детстве Владимир Короленко, сын польской дворянки и обрусевшего малоросса, потомка козацкой старши́ны, в доме которых господствовала польская речь.
Однажды, незадолго до польского восстания, в дом пришел отец. Переговорил с матерью, собрал всю семью и сказал: «Слушайте, дети, вы – русские и с этого дня должны говорить по-русски»[1489]. В доме теперь звучала русская речь. В разгар польского восстания Владимир уже невольно был на стороне русских, переживал за судьбу своего знакомого, старого русского солдата Афанасия, который отправился воевать с повстанцами.
Один из польских друзей Короленко верно оценил его чувства и разорвал дружбу. Причины объяснил кратко, сказав Владимиру: «Ты – москаль»[1490].
Но этим не окончилась борьба за национальную идентичность молодого Короленко. Однажды в пансион, где он учился, на место уехавшего преподавателя-поляка приняли нового учителя, который сразу удивил всех внешностью и манерой одеваться: «Прежде всего обращали внимание длинные тонкие усы с подусниками, опущенные вниз, по-казацки. Волосы были острижены в кружок. На нем был синий казакин, расстегнутый на груди, где виднелась вышитая малороссийским узором рубашка, схваченная красной ленточкой. Широкие синие шаровары были под казакином опоясаны цветным поясом и вдеты в голенища лакированных мягких сапог. Войдя в классную комнату, он кинул на ближайшую кровать сивую смушковую шапку»[1491].
Новый учитель заинтересовался национальной принадлежностью учеников, спрашивал – кто русский, а кто поляк. Когда юный Короленко ответил, что он русский, Буткевич (так звали учителя) после урока подошел к нему и сказал: «Ты не москаль, а казацький внук и правнук, вольного казацького роду… Понимаешь?»[1492] Учитель дал мальчику брошюрку о гайдамаках, но она не произвела впечатления на Короленко, он не поддался этой «национальной агитации».
Много лет спустя, впрочем, Короленко столкнулся с соблазном куда более значительным, с агитатором, который был намного талантливее, а значит, и убедительнее Буткевича: «романтизм старой Украины опять врывался в мою душу, заполняя ее призраками отошедшей казацкой жизни»[1493]. Но однажды Короленко, увлекшись, решил «угостить» стихами Шевченко своего приятеля-еврея. Он не сразу понял, что читает еврею, как Галайда из «Гайдамаков», обезумевший от желания мести, требует: «Дайте ляха, дайте жида, мало менi, мало!..» Короленко невольно взглянул на поэму другими глазами. Ведь Гонта из «Гайдамаков» (но не исторический Гонта!) женат на полячке, так же как женат на полячке и Галактион Короленко. И вот «из красивого тумана, в котором гениальною кистью украинского поэта были разбросаны полные жизни и движения картины бесчеловечной борьбы, стало проглядывать кое-что, затронувшее уже и меня лично»[1494], – писал Владимир Короленко. Кое-что – это судьба детей Гонты, убитых родным отцом. Так в глазах будущего русского писателя померкло очарование романтического украинского национализма.
Воспитание и культура предопределили выбор Короленко. Украинское окружение повлияло на выбор Костомарова. А что же Гоголь? За его душу уже два века спорят русские и украинцы. Что Гоголь принадлежит русской литературе – сомнений нет. Принадлежит ли он литературе украинской? Пусть это решают украинские читатели. А вот кем был Гоголь, русским или украинцем?
Благодатная Малороссия
Гоголь однажды сказал Смирновой-Россет: «Я всегда думал написать географию, в этой географии можно было увидеть, как писать историю»[1495]. Следовало бы прибавить: прежде всего историю этническую. Родная Гоголю Яновщина[1496] красотой местоположения не уступала знаменитым и богатым селениям. Это был малороссийский степной ландшафт, родной сердцу украинца. Хутор Яновщина располагался между двух отлогих холмов, бо́льшую часть года покрытых зеленью. Белые хаты украинских селян купались в зелени садов. Недалеко от каменной церкви находилась обширная левада – «род огромного огорода, обсаженная со стороны хутора липами и вербами»[1497]. За панским домом был разбит большой сад, в гоголевское время уже довольно старый и живописный. Еще Василий Афанасьевич создавал этот сад: сажал деревья, сооружал беседки, мостики, искусственные гроты. Так появились в Яновщине «Долина спокойствия» и «Грот дриад»[1498]. Ухаживал за садом и Николай Васильевич, высаживал новые деревья: свои любимые клёны, дубы и липы[1499].
Красотой Яновщины любовались, кажется, все, кто при жизни Гоголя или после его смерти приезжал, чтобы увидеть «отчизну поэта». Погодин, подъезжая к Васильевке в 1842 году, увидел «барский дом, в одно жилье, как везде в Малороссии, длинный, окрашенный белою краскою, увенчанный высокими, развесистыми деревьями. Впереди рассыпаны хаты»[1500].
Но родился Гоголь, как известно, не в Яновщине, а в Больших Сорочинцах, в доме Михаила Яковлевича Трахимовского, известного на всю Малороссию врача. Дом был большим и светлым (Никоша появился на свет в комнате с четырьмя окнами), но построенным на малороссийский манер. Глаза новорожденного должны были увидеть чистые, беленые стены мазанки, окруженной садом.
Крестили Никошу Яновского там же, в Больших Сорочинцах, в пятиглавом Спасо-Преображенском храме. В этом храме находился склеп с останками предпоследнего гетмана Войска Запорожского Даниила Апостола. Сорочинцы были не таким уж и захолустьем. Большое торговое село, знаменитое своей ярмаркой, выглядело живописно: «широкие улицы, окаймленные плетнями, разбегались во все стороны»[1501], немало было зажиточных хозяев, которые могли позволить себе роскошь: покрыть хату не соломенной, а железной крышей.
Церковь в знаменитой Диканьке, имении Кочубеев, была известна не только чудотворным образом Николая Угодника, но и тем, что там в алтаре хранилась окровавленная рубашка, будто бы принадлежавшая Василию Леонтьевичу Кочубею, замученному по приказу Мазепы. И там же, в Диканьке, рос громадный дуб, под которым Мазепа встречался с Матреной Кочубей[1502]. Словом, следы малороссийской истории, истории совсем недавней, можно сказать – новейшей – окружали Гоголя с первых дней его жизни.
Нечего и говорить, что Гоголь будет всю жизнь любить именно этот южный, малороссийский ландшафт и мягкий климат Полтавщины. Кто не помнит первой после предисловия и эпиграфа фразы «Вечеров на хуторе близ Диканьки» – «Как упоителен, как роскошен летний день в Малороссии!»
Слова эти написаны в Петербурге, городе, который не только для Шевченко, но и для Гоголя был антагонистом Малороссии. Политическим, духовным и, конечно, климатическим. Гоголю вообще не нравилась Великороссия. Он совершенно не выносил холода, северных ветров, русского мороза, не любил северной природы: «Мне надоело серое, почти зеленое северное небо, так же как и те однообразно печальные сосны и ели, которые гнались за мною по пятам от Петербурга до Москвы», – писал он Ивану Ивановичу Дмитриеву в июле 1832 года. Вообще именно сосны, кажется, были Гоголю особенно неприятны: «низенькие жидкие кусты молодых сосен, обгорелые стволы старых»[1503] встречаются Чичикову на пути к Манилову. Невдалеке от самой Маниловки сосновый лес темнеет «каким-то скучно-синеватым цветом»[1504]. Сосны – обязательный элемент русского пейзажа, с точки зрения Гоголя, – пейзажа тоскливого: «затянутая вдали песня, сосновые верхушки в тумане, пропадающий далече колокольный звон, вороны как мухи и горизонт без конца…»[1505]
Подобно тому, как Иван Бунин мог по одному лишь запаху найти резеду среди разнотравья запущенного сада, Гоголь легко находил ненавистную ему сосну даже среди лиственного леса.
Над гоголевской Малороссией всегда безоблачное небо, «теплое украинское небо». Упоительный и роскошный день сменяется божественной украинской ночью. Дождь, ненастье, пронизывающий ветер – всё это привычно для мира петербургских повестей, для «Мертвых душ», но совершенно невозможно на Украине, ни «по ту сторону Диканьки», ни «по эту сторону Диканьки». Слов нет, Полтавщина и Поднепровье теплее Петербурга и даже Москвы. Однако климат у Гоголя – явление не географии, а психологии (может быть, и этнопсихологии). Он соотносится не с реальностью, а с его внутренним миром, с душевным состоянием. Реальность могла быть совсем иной. Вот фрагменты писем Марии Ивановны Гоголь к ее брату Петру Косяровскому:
