А. Белоусов - Геопанорама русской культуры: Провинция и ее локальные тексты
(Павлов 1987,118)
Однако созидаемая прстранственно-временная реальность неожиданно оказывается соотносима с временем творения – мифологическим временем антропоморфных и враждебных человеку архаических «великанов» (см.: Левинтон 1991,228), появление которых приводит к осознанию окраинного «пустыря» пространством тупиковым, где лишь «путейская будка» или дымящаяся «теплушка» (в сопоставлении с антропоморфными гигантами подтверждающие «инверсию» рассматриваемых метаморфоз) выглядят неосознаваемым уже «воспоминанием» о тепле человеческого дома:
Я хожу на окраину эту,где теплушки дымят в тупиках,где дороги прохожему нету,только шпалы да рельсов река! Где курятся путейские будкии сугробы от масла черны,где завод прекратился, как будто,и пора бы вкусить тишины.
(Павлов 1987,118)
В результате границы города, завода и цеха становятся слабо различимы и взаимопрозрачны:
На главной улице заводаЗагадочный для всех,Наш трудный цех,Горячий цех,Сталелитейный цех.
(Терентьев 1980,92)
Они неразличимы и пространственно, и ментально:
Город мой, возвышаясь огромно,Смотрит вдаль широко и светло.И ложится румянец от доменНа его трудовое чело.Наречен он трудягой отроду.И такую здесь честь сберегли.От любого подъезда к заводуИ тропинки, И думы легли.И под небом уральским недаром,Поднимаясь во всю красоту,Он суровость обрел – сталевараИ рабочую взял прямоту…
(Богданов 1997,182)
Социально и профессионально окрашенная фигура аллегорического великана в сочетании с усекновением характеристик жилого пространства до слова подъезд, которое (даже в сравнении с бытовкой, времянкой или теплушкой) уже не несет в себе никаких признаков и значений дома или даже просто жилья, а, напротив, как бы означает часть улицы – становится, наконец, исчерпывающим воплощением представления о городе как о заводе, выступающем теперь несомненным центром нового мироустройства.
Тем не менее, предельное нагнетание «явственно» проступившего смысла требует, как ни странно, вполне традиционных критериев:
…Все стало явственноИ зримо, Как страж,Стоят на берегах Дворцы —Завода побратимы.
(Люгарин 1981,87)
Поскольку дворец и есть именно дом, то сравнение, провоцирующее амбивалентность понятий, имеет своим фокусом эту единственно подлинную доминанту жизни. Завод же, оказавшись в функции такой доминанты как бы на чужом месте, неизбежно начинает мимикрировать:
Я под крышей цеховой, как дома,Здесь моя любимая семья…Ползавода у меня знакомых,Ползавода у меня – друзья!
(Белоногов 1961,26)
Однако пары дома: знакомых и друзья: семья малоубедительны не только как рифмы, но в силу того, что представление о семье и доме не исчерпывается выступающими в функции рифм понятиями. Существенно более удачно идея семейного родства реализована в попытке выстроить генерации новых поколений горожан от «парня с ферросплавного»:
Среди улиц у меня есть главная,Я по ней ходила в институт,И давно ли парень с ферросплавногоНа пути мне повстречался тут.А теперь шагает по-смешномуНаш малыш в аллейках молодых,Целый город у него знакомых,Целый город у него родных.
(Горская 1961,73)
Главная улица города – проспект Ленина, – к которой все другие улицы «спешат», «как для доклада» (Ховив 1961,12), упираясь прямо в проходную ЧТЗ, оказывается стержнем будущей судьбы новых поколений:
Вместе с батей и с матерью вместеПрямо в центре – не где-то с обочины —Прохожу проходную я тесную,Надеваю спецовку рабочую…
(Кашин 1980,62)
с тем, чтобы и следующие поколения могли сказать:
Но от старенькой спецовки,но от орденов степенныхпробивается отцовскийзапах домен и мартенов.
(Дышаленкова 1981,81)
Город-завод имитирует не только семейно-родовую идею дома, но и саму его пространственную структуру с печью в качестве жизненного начала начал:
Начинается день перекличкой друзей.Рано утром торжественный, внятный,Тишину прорезает гудок ЧТЗ,Отзывается трубопрокатный.Начинается день в развороте работ,В звоне стали, в строительном громе,Начинается день повседневных заботУ станков, у мартенов, у домен.
(Ховив 1954,84)
Являясь почти заурядным компонентом «бытовой» жизни города («У нас теперь не счесть печей, товарищ дорогой…»; Мурзиди 1954, 58), домна, однако, устойчиво репрезентует сакральную значимость своих функций. Разместившись в «загадочном для всех» сталелитейном цехе (Павлов 1987,118), печь пребывает в ореоле таинственности, провоцирующем «алхимическую» атрибутику и «фаустовские» интонации стиха у поэта Тихона Тюричева:
Есть что-то близкое и родственное мнеВ спрессованном бушующем огне,Чей отсвет, пробиваясь сквозь оконце,Стирает луч полуденного солнца.Сквозь затемненно-синие очкиВ печах я вижу адское кипенье,И в суженные пламенем зрачкиВрывается пожар сталеваренья.Стоим – и нас охватывает тайнаВступившего в реакции огня.Я с ним навек сроднился не случайно:Он и в печах и в сердце у меня.
(Тюричев 1980, 50)
Тотальность «качественных» характеристик рассматриваемого локуса, как и в стихотворении Куницына «Сталь в печах…» (см.: Маршалов 1986, 244), оказываясь, таким образом, то свернутой в метафорический оксюморон («железное пламя Урала»), то представая «синтагматической» экспликацией «почвенно» обусловленной ментальности (как в случае со стихотворением «Огонь» литейщика Т. Тюричева), определяет принципиальную идентичность города и человека: «железный городище» (Богданов 1997,182,181) антропоморфен, а человеческая природа, будучи в его «железном» пространстве навек сродненной со стихией огня, претерпевает адекватные метаморфозы. Их содержание соотносимо с алхимическими представлениями о Юге как владениях саламандр, для которых, подобно авторам исследуемого круга текстов, огонь – родственная стихия. В пределы данной аналогии попадает и определение «огнепоклонники», однажды данное Л. Татьяничевой[309] обитателям южно-уральских пространств, постигшим «тайну» «сталеваренья», – акта, неизбежно венчаемого манифестацией самого огненного духа, когда, наконец,
…из ярых печейНа оранжевых лапах выходитС огневою коронойУральский металл.
(Куницын 1981,84)
Так поэтическое сравнение («дворцы – завода побратимы») наполняется мифологическим содержанием, а сакральная функция печи, выступающей своеобразным «троном» духа «с огневою короной», травестируется.
Испепеляющее влияние огненного «существа», распространяемое на все окружающее пространство, специфически воздействует на человека. Во-первых, на его эмоциональную природу и телесное тепло:
Жарою огненный металлВ лицо неистово хлестал.Я на него Глядел в упор,Не потому ли до сих порВо взгляде мечется огоньИ горяча моя ладонь?
(Комаров 1977,15)
Этому воздействию подвергаются также печень и кровообращение:
Оттого сталеварамИ особый почет.В наших жилах недаромКровь с железом течет
(Кашин 1980,63)
Огонь, полыхающий одновременно «в печах и в сердце», наконец, преобразует в раскаленный металл и само человеческое тело:
И слитком раскалится тело,Чуть капнет дождик —Закипит
(Чистяков 1977, 28)
Очевидным результатом глобальной огненной «возгонки» становится превращение всего окружающего мира в «благородный металл»:
Все в цехе гремелои все грохотало:Листы прокатало,листы прокатало.Закончилось лето,Березы в подпалинах.Стоит полпланетыВ осенней окалине.И листья звенятблагородным металлом,Как будто и ихневзначай прокатало…
(Зыков 1977,67)
Под натиском огня, вырывающегося из недр домен и мартенов, отступают опаленные небеса. На вопрос, бывает ли над тайгой северное сияние, следует ответ:
Говорят, иногда сияет.Но признаться, —хоть тут с основанияГородка я живу, —по ночамВ небе я никакого сияния,Кроме доменного,не замечал…
(Ружанский 1954,69) Огонь и металл властвуют и над традиционно противостоящей им стихией:
И моет пареньруки трудовые,И кажется,что плещется металл.
(Шевяков 1977,169)
В контексте локальной поэтической мифологии значение «неразлучной рифмы» (Шишов 1975, 326) – металл – передано пребывающему во власти огня главному краевому топониму[310], о котором идет речь в стихотворении «Урал-река»:
Горячей плещется волной,Не отойдешь – сгоришь.– Я догадался: ты со мнойО стали говоришь.<…>Вполне серьезно говорюИ вот моя рука —Река, которую творю,И есть Урал-река
(Мурзиди 1954,58–59).
