Игорь Сухих - История: от призвания до восстания

Река времен: кто произвел великое государство?

“Надобно твердо держаться вот какого положения: время не поддается такому расследованию, как все остальные свойства предметов...” Этим словам древнегреческого философа Эпикура более двух тысяч лет.

Однако время — настолько непонятный, загадочный, волнующий всех предмет, что попытки не только “расследовать” его, но и найти наглядное, поэтическое определение бесконечны. В конце ХVIII века немецкий ученый Ф. Страсс придумал оригинальную карту-картину “Река времен”. Откуда-то сверху, из облака, с божественных высот изливаются водные струи, разделяющиеся на отдельные рукава-русла. Эти символические реки, как и реальные, сливаются, расходятся, исчезают. Каждый рукав — история какого-то государства — членится на столетия и заполняется датами царствований и важнейших событий.

Русский вариант этой карты (1805) висел на стене кабинета Г. Р. Державина. Крайняя справа почти прямая “река” имела заглавие “Изобретения, открытия, успехи просвещения. Славные мужи”. Она объединяла научные и культурные достижения разных народов. Среди славных мужей последнего ко времени публикации карты века — Ньютона, Вольтера, Ломоносова — был, упомянут и Державин. Глядя на “Реку времен” и на свое имя в ее потоке, поэт сочинил свое последнее стихотворение.

Метафора время–вода — одна из самых распространенных в литературе.

О. Мандельштам назвал свою книгу “Шум времени” (1928). В ней поэт призывал “следить за веком, за шумом и прорастанием времени”, прислушиваться “к нарастающему шуму века”. Время и здесь косвенно сравнивается с водой: Мандельштаму представляется ров, провал, заполненный шумящим временем.

В пушкинской трагедии “Борис Годунов” этот образ обнаруживает иную грань. В монологе летописца Пимена река превращается в сказочное море-окиян:

Минувшее проходит предо мною —

Давно ль оно неслось, событий полно,

Волнуяся, как море-окиян?

Теперь оно безмолвно и спокойно,

Не много лиц мне память сохранила,

Не много слов доходят до меня,

А прочее погибло невозвратно...

Об историческом море вспомнит и Лев Толстой в финале “Войны и мира”.

Лирический герой Мандельштама и пушкинской летописец Пимен смотрят на реку (море) времени с разных сторон. Шумящее и даже ревущее, как водопад или штормовой океан, время на далеком расстоянии превращается в ровный гул, тихий шорох, наконец, — безмолвие. И только специально интересующиеся этим люди (историки) расскажут, что где-то далеко, за лесом и полями, когда-то текла огромная река.

В ближней истории проблема заключается в том, чтобы “шум” (многообразные и разноплановые имена и факты) не помешал отобрать самое важное, что позволяет нам понять время. В истории дальней задача противоположна: историкам приходится с трудом вылавливать сохранившиеся обломки из безмолвного моря забвения.

“Мирно было, — лаконично отметит летописец в “Повести временных лет” год от сотворения мира 6537 (1029). — в год 6554 (1046). В этом году была тишина великая”. Но иногда и таких отметок годы не удостаиваются, от них остаются лишь пробелы, пересохшее русло реки времен: “В год 6424 (916). В год 6425 (917). В год 6426 (918). В год 6427 (919)”.

Таким “пустым” годам, десятилетиям и даже — в очень древней истории — столетиям, в которые прошла жизнь множества людей, историк посвятит несколько строк, а читатель (ученик) лениво их просмотрит и захлопнет книгу.

Историки чаще всего имеют дело только с верхним, наиболее заметным слоем исторического течения (экономическими отношениями, государственными установлениями, переломными событиями) и людьми, которые оказываются на поверхности (царями, полководцами, крупными государственными чиновниками). В “Слове о полку Игореве” упоминается более сорока князей, но нет ни одного имени “опытных воинов” — курян из дружины Святослава или погибших в битве героических воинов Игорева полка.

“История имеет дело не с человеком, а с людьми, ведает людские отношения, предоставляя одиночную деятельность человека другим наукам”, — утверждал, начиная свой знаменитый “Курс русской истории”, В. О. Ключевский (1841–1911), который будет часто цитироваться в этой главе (Т. 1, лекция II).

Совсем по-иному видит тот же участок исторической реки писатель. Л. Н. Толстой уже после создания “Войны и мира” размышлял об “Истории России с древнейших времен” учителя Ключевского, не менее известного историка С. М. Соловьева: “Читаю историю Соловьева. Все, по истории этой, было безобразие в допетровской России: жестокость, грабеж, правеж, грубость, глупость, неуменье ничего сделать. Правительство стало исправлять. И правительство это такое же безобразное до нашего времени. Читаешь эту историю и невольно приходишь к заключению, что рядом безобразий совершилась история России.

Но как же так ряд безобразий произвели великое, единое государство?

Уже это одно доказывает, что не правительство производило историю.

Но кроме того, читая о том, как грабили, правили, воевали, разоряли (только об этом и речь в истории), невольно приходишь к вопросу: что2 грабили и разоряли? А от этого вопроса к другому: кто производил то, что разоряли?.. Кто делал парчи, сукна, платья, камки ‹тонкая ткань›, в которых щеголяли цари и бояре? Кто ловил черных лисиц и соболей, которыми дарили послов, кто добывал золото и железо, кто выводил лошадей, быков, баранов, кто строил дома, дворцы, церкви, кто перевозил товары? Кто воспитывал и рожал этих людей единого корня? Кто блюл святыню религиозную, поэзию народную…” (Дневник, 4 апреля 1870 года).

Безличной истории-науке, в которой “не придется и буквы на описание года жизни одного человека”, Толстой противопоставлял историю-искусство. “История-искусство, как и всякое искусство, идет не вширь, а вглубь, и предмет ее может быть описание жизни всей Европы и описание месяца жизни одного мужика в XVI веке” (Дневник, 5 апреля 1870 года).

История-искусство — это, в сущности, уже литература, где общие закономерности проявляются в “одиночной деятельности человека”, конкретной судьбе. Настоящий писатель слышит шум времени во всем его разнообразии, оживляет разные лица и голоса.

Благодаря “Войне и миру” Отечественная война 1812 года для нас — это не только Александр I, Наполеон и Кутузов, но и капитан Тушин, Тихон Щербатый, Платон Каратаев — вымышленные герои, несущие толстовскую мысль народную. К сожалению, замыслы толстовских исторических романов о петровской эпохе и о русском народе как силе завладевающей, осваивающей огромные пространства Европы и Азии, остались неосуществленными.

Любая история-наука, особенно краткая, остается хронологией правителей, войн и законов — историей государства и общества, Но не будем забывать, что имена царей и полководцев — лишь метонимия тех сложных и труднопостижимых процессов, которые связаны с множеством людей и обстоятельств и определяют течение исторических рек. Только такое понимание придает смысл жизни отдельного человека, его ощущению истории: “В океанские просторы каплею вольюсь одной” (Б. Слуцкий).

Русское русло: Рюриковичи

Историю нашей страны в больших масштабах можно представить как возникновение, утверждение и гибель (или трансформацию) четырех государств: Киевской Руси и Московской Руси (государства Рюриковичей), императорской России (с царствующим домом Романовых), СССР (Союза советских социалистических республик). Причем переход между ними часто занимал годы или даже столетия. Это были смутные времена: внутренних конфликтов, войн, в том числе гражданских, и революций. В конце XX века, с возникновением самостоятельной Российской Федерации, мы вступили в пятую реку.

Первоначальное русское государство возникает в середине IХ века в Поднепровье как великое княжество Киевское. Вторым центром собирания русских племен был находящийся на северо-западе Новгород. Своеобразие жизни на Восточно-Европейской равнине определили достаточно суровый климат (короткое лето и долгая зима диктовали человеку особый, сезонный, ритм жизни) и сочетание леса и степи.

“Лес сыграл крупную роль в нашей истории. Он был многовековой обстановкой русской жизни: до второй половины XVIII в. жизнь наибольшей части русского народа шла в лесной полосе нашей равнины. ‹…›. Даже теперь более или менее просторный горизонт, окаймленный синеватой полосой леса — наиболее привычный пейзаж Средней России.

Степь, поле, оказывала другие услуги и клала другие впечатления. Можно предполагать раннее и значительное развитие хлебопашества на открытом черноземе, скотоводства, особенно табунного, на травянистых степных пастбищах. ‹…› Трудно сказать, насколько степь широкая, раздольная, как величает ее песня, своим простором, которому конца-краю нет, воспитывала в древнерусском южанине чувство шири и дали, представление о просторном горизонте, окоёме, как говорили в старину; во всяком случае, не лесная Россия образовала это представление. Но степь заключала в себе и важные исторические неудобства: вместе с дарами она несла мирному соседу едва ли не более бедствий. Она была вечной угрозой для Древней Руси и нередко становилась бичом для нее” (В. О. Ключевский. “Курс русской истории”, т. 1, лекция III).