Пантелеймон Кулиш - ОТПАДЕНИЕ МАЛОРОССИИ ОТ ПОЛЬШИ (ТОМ 2)
разнообразных лупах. Это видно из его письма к султап-галге, о котором будет речь в
своем месте.
„Пришли мы сюда под Киевъ" (писал в Варшаву Мясковский), „как в
пустопорожнюю неприятельскую область (jako in hosticum solum). Все города и села
полны Козаков. Отряди их ведут и сторожат нас. Повсеместно враждебность (undique
hostilitas). Съестные припасы добываем с трудом и платим дорого. Кругом саранча—
козаки и Татары. На зиму ничего не сеяли. В города не пускают. Кто отстанет или
возьмет в сторону, тотчас погибнет, как это недавно случилось в Черняхове, где пап
Можайский и пан Лютомирский, добрый и нужный слуга, убиты с несколькими
другими, а Радивиловы Татары-козаки едва ушли, раненные и ободранные.
Хмельницкий возвысясь победою (elatus victoria), не согласен на конгресс (congressum
nie pozwala); не дает ответа; лослаицов задерживает под стражею... Причиною тому
иерусалимский патриарх, который дал ему титул русского князя (titulum ducis Russiae)
и сравнял его с Константином Великим. Причиной тому и послы от Ракочия. Того и
другого падобио было упредить; но несчастная отправа (с деньгами), медленная
скарбовая экспедиция, как бы завидуя успокоению отчизны, повергла ес в отчаяние
(zajrzaиa ojczyџnie pokoju desperacyej)... От киевских чернцов, посредников его с
Лупулом, узнали мы, что Хмель хотел идти па Волохов, но Лупул прислал ему подарки
и натравливает его на пас. И патриарх побежал в Москву, чтобы царя соединит с
Лупулом против нас. Тогай-бей господствует и на Саврани, и на Чечельнике. Живность
ему доставляет Умань, и у него уже тысяч 70. Со всех сторон принимает к себе и
верующих, и неверующих в Бога, всех наций и религий; тотчас и жолд, и вооружение.
Хмель отдал ему Бар и Цацарулки, весь тракт за Днепром, и по сию
352
ОТПАДЕНИЕ МАЛОГОССП ОТ ПОЛЬШИ.
сторону па 20 миль земли. Закаливайте колья да сабли. Готовьтесь, сколько вас пи
есть, конные и пешие (quotquot estis, equites et реiи ites). Не жалейте скарбов и не
щадите, или же—нагните шеи под ярмо гадким хлопам (albo szyje brzydkiemu
chиopstwu sui) jugum podajcie). Нам уже Турки" (т.-е. неверные козаки) „и Кодаком
грозятъ" (т.-е. что Хмель коммиссаров отправит в Кодак) „п живности не хотят продать.
Правда, у них немалый голод. Пропадут и наши кони (i my odpadniemy od koni), если
пробудем здесь дольше... Против договора" (с осажденными в Кодаке), „Хмель перевез
тамошнюю артиллерию в Чигирин... Козаки готовы с Татарами. Сухари берут на коней.
Недели в две будут в Кракове.— Дупшо нам без сена, овса, ячменя и соломы. Козаки
сами гонят лошадей в поле, в снега, (ипой) копей но пятнадцати турецких. А в Киеве
нарядов и другой одежды видимо-невидимо (ber liczby) *.— Вместе с нами пустилось
было много киевской шляхты; но хлопы ниодного ие приняли в их собственные дома,
или лучше —на пепелища. Самому пану воеводе пе дали ни хлеба, пи соломы.—
Начиная от Кобрина, костелы так разорены, что и в Новоселках пе видали мы ниодпого
ксендза (а было, видпо, их довольно у православпика Киселя). Шляхетские дворы все
обращены в пепел.
Нельзя было коммиссарам проехать в Переяслав па Киев: они поехали на Хвастов...
Хвастов! какие с этим имепем были соединены у них воспоминания о добродетельном
бискупе (а все таки бискупе) киевском, Юзефе Верещинском, основателе первой в
Украине типографии, авторе гуманно-политических брошюр, наивных до поэтичности,
друге и защитнике верных еще королю и Республике Козаков! Бискуги Верещинский,
окатоличенный с колыбели Русин, наименовал было уже колонизованный им Хвастов
Новым Верещином, в память о родпом Верещине в Холмской Земле. Он, вместе с
другими энтузиастами патриотами, ревностно созидал „Новую Польшу", иначе
„Нижнюю Польшу", в Малороссии, и не сомневался в успехе благого по его воззрению
дела... Теперь, по словам дневника, козаки с мужиками (eum plebe) насекли и натопили
в этом Хвостове ие мало шляхты обоего пола (utriusque
*) Одною из причин, почему коммиссаров не пустили в Киев, надобно пролагать
нежелание покупать за небольшие деньги то, что было награблено у панов, и при этом
разузнавать кой-что от московских торговых людей.
ОТПАДЕНИЕ МАЛОРОССП ОТ ПОЛЪПП.
35В
sexus); а некоторые из престарелых утопленников могли еще помнить
доналивайское время и знать в лицо добродетельного колонизатора Хвастовской
пустыни!
Через Днепр переправились коммисеары в Триполье; оттуда ехали на Боровков; от
Воронкова сделали еще 6 миль, и достигли Переяслава 19 (9) февраля (следовательно,
месяца за полтора до выезда Уяковского из Малороссии.
Стоял сильный мороз. Гетман Хмельницкий выехал навстречу королевским
коммиссарам за версту в поле, в несколько десятков лошадей, с полковниками,
асаулами и сотниками, с воеппою музыкою, под бунчуком и красным знаменем. После
приветствия и „козацкой речи", сел он в сани с левой стороны Киселя. Когда въезжали
в город, велел ударить из 20 пушек, может быть, взятых под Корсуном или под
Пилявцами, и пригласил послов к себе (Ло swego dworu) на обед.
В бедственных обстоятельствах панской республики, па долю королевских
коммиссаров выпала самая горестная роль—являть спокойный и величавый вид, когда
в сердце у них скребли мыши. Приамово посещение Ахилловой ставки не было столь
мучительным. Приам целовал руки убийцы своего сына, но этот убийца был ему равен,
и совершил свое кровавое дело геройски. Здесь пришлось выпрашивать милости у
собственных слуг и рабов, которые восторжествовали над исконными панами своими
предательством христиан в руки неприятелей Св. Креста. Разоренные козако-татарским
нашествием паны тянулись из последних средств, чтоб одеть свою ассистенцию и свой
шляхетский конвой сообразно достоинству Речи Посполитой, для внушения Козацкому
Народу грозной по их мнению мысли, что прогнанные из Украины землевладельцы
имеют еще довольпо средств для поддержания владычвых прав своих. С великим
опасением за себя самих и за своих женщин-героинь, добрались они до кратера, все
еще колебавшего страну бунтом, всё еще озарявшего се пожарами и заливавшего
кровью. Но то, что они видели и претерпели в дороге, оказалось менее страшным по
сравнению с тем, что предстояло им видеть и испытать в самом вертепе козацкого
Плутона. Действительность превзошла самое дикое, что ни закрадывалось в их
воображение.
Хмельницкий был теперь уже не тот, каким Кисел знал его в то время, когда, вместе
с Петром Могилою, морочил Козаков поддельным королевским письмом да укрощал
евангельскими изречениями. Ничего шляхетского не оставил в своих прие-
т. и.
45
S54
.
мах и обстановке козацкий Батько. До последнего слова и движения, превратился
он в запорожца, ненавистника всего панского и ляцкого. К такому превращению
побудила его не одна мстительная политика, но и горькая необходимость.
Еще в своем „вестовом письме по литоре" Кунаков доносил царю, что Татары,
после Корсунского погрома Ляхов, остались у Хмельницкого и „меж себя укрепились,
гетманъ—присягою, а Татаровья—тертью, что им друг от друга не отступиться, и ныне
де вся надежда у Богдана Хмельницкого на тех Татар, которые остались у него, а
Черкасом не довериваетъ".
Б настоящее время Козацкий Батыю опасался козацкой „зрадливости! “ больше,
нежели когда-либо, потому что „фортуна" послужила ему слишком усердно. Только
прикидываясь простаком и крайним ненавистником Ляхов, только показывая вид, что у
него с козаками „дума и воля едина", удерживал он их в повиновении, да и то с
помощью жолдовглх Татар. Вспомним показания пленных Козаков о замешательстве в
козацком таборе под Пнлявцами. Хотя в инквизиционных конфессатах надобно видеть
всего больше то, что желали вымучить инквизиторы, но весть о козацком
замешательстве все-таки имела свое основание. Приход орды, по словам
Мужиловского, „нечаемый", сделал тогда Хмельницкого, как и в Диком Поле, из малого
человека великим, из „последнего в человецехъ", как он выражался о себе, первым, и с
него все пошло у Козаков на стать. Поэтому он и теперь, окруженный козакотатарской
ордою, вел себя, как ордынец, или кочевой запорожец, так что, по замечанию одного из
коммиссаров, московский посол, человек почтенный и обходительпыии, часто бывал
принужден опускать в землю глаза во время беседы гетмана с полковниками, а посол
Ракочия, уезжая из Переяслава, пе мог удержаться, чтоб но сказать полатыпи: „Каюсь,
что прибыл к этим свирепым и безумным зверям (Poenilet me ad istas bestias crudeles et
irrationabiles venisse)".
