Cosa Nostra история сицилийской мафии - Дикки Джон
Через одиннадцать месяцев после начала процесса Шаша опубликовал в «Corriere della Sera» статью, подорвавшую его репутацию борца с мафией. Поводом для статьи послужили два события — выход книги о «крестовом походе» против мафии, предпринятом «железным префектом» Чезаре Мори Й годы правления Муссолини, и назначение Паоло Борселлино на должность старшего инспектора полиции Марсалы, города на западной оконечности Сицилии, одного из оплотов корлеонцев. Шаша приводил множество доводов в подтверждение того, что «Максипроцесс» растопчет гражданские свободы точно так же, как в свое время это сделал фашизм. Он восставал против атмосферы — сегодня мы называем ее «политкорректностью», — в которой любая критика магистратов воспринимается как признак сотрудничества критикующего с мафиозными боссами. Завершалась статья обвинениями Борселлино в карьеризме: «Нет более надежного способа для магистрата подняться по служебной лестнице, чем зарекомендовать себя противником мафии».
Выступление Шаша шокировало Италию, население которой привыкло искать у писателей и интеллектуалов совета в непростых жизненных ситуациях, поскольку от политиков такого совета ожидать было бессмысленно. Шаша весьма серьезно относился к своей «мессианской» роли: можно сказать, он воспринимал себя как голос разума в terrainfideliumyодинокий и рациональный, как детективы из его произведений, тщетно пытавшиеся пробить стену омерты. Тем больше поводов было у Борселлино оскорбиться на статью в «Corriere della Sera»; магистрат признавал, что Шаша был для него духовным отцом. Некоторые из политиков, сотрудничавших с мафией, позднее при всяком удобном случае цитировали нападки писателя на магистратов, которых он вдохновлял.
К тому времени, когда вышла статья в «Corriere della Sera», Шаша был уже давно и неизлечимо болен. Многие годы, проведенные в уединении, автор «Дня совы» посвятил изучению образа мышления мафии, поэтому его коробила «антимафиозная истерия», развязанная прессой. Но выступление Шаша было не только и не столько брюзгливым ворчанием смертельно больного старика. Его устами говорили все те поколения сицилийцев, которые с одинаковым недоверием относились и к мафии, и к итальянскому государству.
Отец Шаша работал на серных копях провинции Агри-женто. В юности будущему писателю (читать и писать он научился самостоятельно, без чьей-либо помощи) довелось воочию наблюдать лицемерие и жестокость фашистов; на его глазах после войны мафиози убивали лидеров профсоюзов. Для него мафия всегда была «нерегулярным подразделением» итальянской полиции; и государство, и мафия, как убеждал его личный опыт, пользовались одними и теми же репрессивными методами. Пессимизм, с которым Шаша относился к итальянскому государству, уравновешивался фатализмом в отношении будущего Сицилии. Шаша достаточно рано пришел к выводу, что мафия — не организация, а особое состояние ума и души (эта идея удивительно заразна, ей подвластны даже наиболее трезвомыслящие из сицилийских интеллектуалов):
«Когда я выступал против мафии, это заставляло меня страдать, ибо внутри меня, и внутри каждого сицилийца, продолжает жить чувство сопричастности Mafioso.Поэтому, сражаясь с мафией, я сражаюсь с самим собой, раздваиваюсь, разрываюсь в муках».
К счастью для острова, Капонетто, Борселлино, Фальконе и многие их коллеги оставили без внимания муки Шаша. У них было собственное представление о том, что значит быть сицилийцем.
Один британский историк упоминал о «добродетельных меньшинствах», разумея конкретные социальные группы в итальянском обществе. Не многие страны могут похвалиться тем, что их население принимает те или иные установления как данность — например, что все равны перед законом или что государство обязано блюсти интересы всех своих граждан, а не только родственников и друзей тех, кто находится у власти, будь то федеральное министерство или лечебница в сельской глуши. Слишком часто Италии- как, впрочем, и другим странам — приходилось сражаться за подобное отношение, и сражения эти вели и продолжают вести, день за днем, те самые добродетельные меньшинства, которые объединяют людей вне зависимости от их социального статуса и политических убеждений. Разумеется, никто не утверждает, что большинство итальянцев подвержено коррупции или что итальянская политическая жизнь представляет собой нескончаемую череду преступлений. Просто — и это справедливо в отношении очень и очень многих народов по всему земному шару — большинство, как правило, адаптируется к условиям окружения, в котором оно пребывает.
Добродетельным меньшинствам Италии редко приходилось столь же несладко, как в 1980-е годы. Террористическая активность постепенно замирала, рабочее движение сдавало позиции, поддержка коммунистов в массах сокращалась по мере того, как набирал ход новый экономический рывок. Однако общество все глубже погружалось при этом в трясину аморальности. Социалистическая партия, ставшая непременным участником всевозможных коалиций, практически отказалась от реформаторских идеалов и вела дело к «оккупации государства», аналогично тому, как поступали в 1950-е годы христианские демократы. Эти годы вошли в итальянскую историю как «годы партократии», поскольку в это время, чтобы получить работу (не важно, пост ли члена совета директоров в национализированном банке или должность школьного дворника), требовалось продемонстрировать партийную принадлежность. Во многих городах бизнесмены, чтобы гарантированно получить правительственные заказы, вынуждены были проплачивать деятельность той или иной партии.
Парламентские фракции фактически открыто торговали собой, общество все сильнее разочаровывалось и утрачивало последние иллюзии; в этой ситуации итальянская политическая система 1980-х годов вряд ли могла относится к «сицилийской проблеме» иначе, чем воспринимать ее в русле вековой традиции: дескать, сицилийцы — всего-навсего компания плохо воспитанных детей, которых следует задабривать подачками. К несчастью, развал итальянской демократии пришелся на тот период, когда Коза Ностра стала богаче, могущественнее и кровожаднее, нежели когда-либо ранее.
Сицилийская мафия всегда выявляла в итальянском обществе и тех, кто олицетворял худшие его качества, и тех, кто символизировал лучшие, — и отъявленных злодеев, и добродетельнейших представителей добродетельных меньшинств. За год до своей гибели Джованни Фальконе дал французскому журналисту серию интервью, в которых доходчиво объяснил, что вовсе не считает себя Робин Гудом с комплексом самоубийцы: «Я всего лишь слуга государства в terrainfidelium- стране неверных». Италия претендовала на то, чтобы ее экономика считалась пятой в мире среди промышленно развитых государств, но Сицилия по-прежнему оставалась фронтовой зоной и жила по собственным законам.
Фальконе во многих отношениях выступал символом итальянских добродетельных меньшинств; не будет преувеличением сказать, что он выказывал эти добродетели каждодневно и повсеместно. Он был храбр, предан своей работе, готов трудиться не покладая рук, славился почти болезненной честностью и безукоризненной вежливостью (именно поэтому он иногда производил на собеседников впечатление надменного и недружелюбного человека). Следует отметить, что культивировать в себе все эти качества его заставляла жизнь, они играли роль механизма защиты для самого Фальконе и для тех, кто его окружал. Ведь всякий, кто имел к нему доступ, даже ближайший из друзей, мог оказаться «щупальцем» Коза Ностры.
Журналист Франческо Ла Ликата, часто беседовавший с Фальконе, имел возможность убедиться в оправданности такого отношения к окружающим. Его «роман с мафией» начался за утренним кофе в баре. Кто-то окликнул Франческо: «Эй, помнишь меня?» Это оказался Грегорио, земляк Ла Ликаты, с которым они вместе росли; уже в детстве Грегорио тяготел к преступному миру. «Поехали прокатимся, поболтаем, молодые годы вспомним», — предложил Грегорио. Ла Ликата неохотно согласился и уселся в красный «Фольксваген» земляка — ив глаза ему бросилась рукоятка пистолета, торчащая из кармана на тыльной стороне водительского кресла. Грегорио усмехнулся: «Не трусь. С тобой просто хотят перекинуться словечком».
