Василий Лебедев - Искупление

* * *

За два минувших года Федор Кошка заметно сдал, сник и даже будто постарел. Оттого ли, что на Воже стрела попала ему в мягкое место и все бояре на Москве скалили зубы, или оттого, что не стало его задушевного друга, Мити Монастырева, к которому они были привязаны вместе с Кусаковым, ревнуя и ссорясь? Теперь, когда на Воже погиб и Кусаков, Кошка каялся и корил себя за все нелестные мысли, за все грубые слова, сказанные Кусакову... Была у Кошки и еще одна душевная ухабина. Он никак не мог отделаться от нежданного и тяжелого виденья, преследовавшего его вот уж вторую неделю. В последний день в Москве, перед выступлением полков из Кремля, увидел он на паперти церкви Михаила-архангела калеку с отрубленной правой рукой и порушенным левым плечом. В каком-то сражении его "перекрестили" саблей, и вот мается, христова душа, мыкается по свету, никому не нужный, голодный, вечно убогий в своем безручье. "Завтра только бы не это... - накатила опять непрошеная дума на Кошку. - Лучше в самое пекло адово, лучше голове моей на траве лежати, нежели убогостью до конца дней своих обремененным быть..."

Ветки дуба над головой были еще густы, они еле заметным облаком охватывали звездное небо, громадное, исполненное тайны и неведомых страстей. Что сулит оно ему, Кошке? Что сулит всему запасному полку и всем тем, что стали ныне в ночи на поле Куликовом?

Кошка смотрел в небо, усыпанное звездами, а видел вершины деревьев, таинственно и живо подрагивавшие в некоем неведомом и неверном свете. Он с удивлением сел на попоне, опершись рукой о лежавшее под боком седло, и смотрел на вершины дерев, пока не догадался, что это играют отсветы высоких и многих костров, зажженных на поле. А здесь было сумрачно, тесно и все же немного жутко. Над громадной, сейчас невидимой поляной стоял непривычный для великого числом воинства потаенный шепот, похожий на шелест листьев в осеннем лесу. Изредка цокнет копье о чей-то меч или щит, и снова тихий шелест, да где-то в отдалении, у самого Дона, нет-нет и проржет конь из отогнанных туда семнадцати табунов их засадного полка. Вот забрезжит рассвет, разберут коней, оседлают и станут ждать. Чего? Долго ли? Тяжело вот так, одному. Иные дети боярские поразошлись по своим тысячам, и теперь уж не своя воля...

Поблизку от Кошки осмелел московский мезинный люд. Отужинали, отмолились, а сон, видать, тоже не идет. Гудят из бороды в бороду - и то отрада:

- Эка невиданная силища собралась! У пяти десятков прожито мною, а и думать не думалось, что-де Русь многолюдна.

- Наросло нас, ровно травы сквозь борону в заулке.

- На траву и покос поспел...

- Горька истина твоя: косец поблизку и коса востра...

- Бог милостив... Одолеть бы ворога токмо... В этот разговор двоих вошел третий:

- Одолеем! На то и силою купно сошлися!

- Воистину купно! Не бывало так-то в досельни годы!

- Собирались и в досельни, да токмо за тем, дабы бороды драть друг дружке!

- Вот уж истинно так! Сотона разум помутил предкам нашим, вот и грешили исстари супротив земли своей ради выгоды своей князья да бояре, нечестивых накликали на Русь, превелико душ сгинуло по винам их многотяжким, искупятся ли те вины?

- Тяжко ныне искупление, да свято!..

Кошка поднялся, толкнул слугу своего, дабы не спал покуда, и направился проверять сторожу, поставленную им у ближнего к Орде края дубравы. Там, у речки Смолки, затаилась сотня сторожевая. Не дремлют ли тоже? Не приведи бог, коли выведает Мамаево око их засадный полк - надежду великого князя, надежду завтрашнего дня...

- На стрелы не наступи! - сердито одернули Кошку.

- Подбирай! Стопа - не лик, очи не держит! В нем не признали боярина, и говор не утих:

- А Тимофей-то, Вельяминов-то - на поле стал! Не держит зла супротив великого князя!

- Из-за племянника зло держать - самому дороже...

- Ванька жил - не человек, умер - не боярин.

- А у его, болтали, на Москве баба осталась краса-ва...

- Краса-ава! На крыльцо выйдет - три дня собаки лают!

- Вот у боярина Тютчева истинно красава и ликом - что твоя богородица. Предивной красы боярыня.

- Она не боярыня по роду! Он ее из Орды выкупил!

- Жену по мужу чтут! А он божье дело створил, поди-ко радости-то ей!

- Надо бы! Из неволи да в добры руки...

Кое-где еще ужинали и пахло над поляной вяленой рыбой, хлебом и квасом из березовых туесков, привезенных от самой Москвы в переметных сумах. Дома жены цедили тот квас, детишки ныряли в напогребницы за рыбой, дочери завертывали хлеб в чистую холстину...

- Отче, вернись к нам!

Кошка вздрогнул. Ему показалось, что он услышал эти слова. Остановился, зачем-то придержав ладонь на рукояти меча, но устыдился этого жеста и того, что явившийся его слуху детский голос вдруг так нежданно кольнул. Огляделся. Поляна была уже позади. Последняя тысяча, с самого краю, еле слышно ворочалась во тьме. Впереди, саженях в двадцати, должна кончиться Зеленая дубрава, и откроется невидимое пока Куликово поле, уходящее вправо и вдаль...

"Сохрани и помилуй..." - прошептал Кошка и двинулся вперед. Не доходя до Смолки, до потаенных сторожей, он снова остановился, пораженный еще одним видением: далеко-далеко, за Красным холмом, откуда-то снизу, куда уходило поле, будто из преисподней, подымался красный, воспаленный отсвет во всю ширь неба над ордынской стороной.

"Они!" - только и подумал Кошка, и рука его твердо ухватила рукоять тяжелого меча. Он напрягал слух, стремясь расслышать хоть какие звуки со стороны того неземного, адова отсвета, но только легкий ропот за спиной засадного полка да стук собственного сердца нарушали тишину. Были и еще звуки - те, что Кошка пока не брал в разум. Это был ровный гул русского воинства, ставшего на поле, но вот сквозь этот гул явственно донесся тревожный, по-зимнему голодный вой волков, взалкавших человеческой плоти...

- Сие грядет неминуемо... - прошептал Кошка, не отрываясь взором от чудовищного зарева, невероятного в своих размерах. Такого он не видывал в былых походах с пожарищами, о таком не слыхивал от стариков. Он смотрел туда и невольно косил глазом чуть вправо, назад, невольно же сравнивал размеры этих ночных огней - свои и те, что вдали, за холмом, - сравнивал, и тяжелый ком заваливался ему через гортань прямо в живот и холодил, и .ка.менил ноги, руки, все его еще молодое и жаждущее жизни существо. Этот страх, свалившийся на него, вмиг осознанный и перемогнутый им, навел на мысль: как-то там потаенная сторожа? И он кинулся к Смолке-реке.

20

В сумерки за Дон были отправлены две крепкие сторожи - Семена Мелика, почти бессменно гулявшего под боком у татар все эти последние дни, и небольшая, быстроконная Захария Тютчева. Во тьме они отогнали разъезды татар, а потом сами едва не сшиблись в смертельной рубке, обознавшись. Они за полночь колесили по Придокью, пока не увидели вдали, в своей стороне, высокие огни. Только тут спокойно передохнули: то были костры десяти тысяч ратников передового полка, выдвинутого в ордынскую сторону на сто саженей дальше самого крепкого и надежного - большого полка. Значит, завершилась переправа и все полки вышли на свои места, чтобы утром окончательно выверить свои последние рубежи.

Захарий Тютчев вдруг вспомнил, что на том берегу Дона, в обозе, оставлен малый бочонок меду. Он напомнил об этом Елизару Серебрянику, выехавшему с ним, и оба порешили, как поклялись: открыть тот бочонок после брани...

- Тихо! - Семен Мелик привстал в стременах. Воины прислушались. Странный звук, будто шелест одежд, послышался в темноте. Звучал долго, и никто не мог разобрать, что это. Правда, Захарию показалось, что когда-то встречал он такое, и он вспомнил, что было это давно, на походе протав Ольгерда, когда их сторожевой полк наткнулся на литовцев, а в утреннем бою они потеряли сотоварища... Тогда с вечера вот так же раздался в воздухе шелест.

- Лебеди! - догадался Тютчев.

Большая стая птиц, изредка тревожно вскрикивая, прошла за Непрядву, и оттуда еще доносились их тревожные и печальные голоса.

- Семен! Где ты? - Тютчев в темноте подправил к Мелику, негромко и убежденно сказал: - Татарва птицу спугнула. Птицы много поднялось, понеже вся Орда грядет... Довести надобно великому князю: ночью не напали бы!

- Вот ты и доведи!

- Почему я? Служба моя в сию ночь тут. - Тютчев насупился, запыхтел в темноте. В конце-концов он тоже начальник своей сторожи и сам волен повелевать. - Елизаре! Серебряник! Скачи до великого князя и извести его про лебедей.

Воины обеих сторож с тайной завистью слушали глухой стук копыт, затихавший в стороне высоких костров. Там уже не таились. Там ждали...

* * *

От полка левой руки князь Дмитрий и Боброк выехали за костры и краем дубравы, казавшейся во тьме непроходимым лесом, углубились далеко в простор Куликова поля, где уже не слышно было треска сучьев, огня и многолюдного тихого говора, сливавшегося в сплошной гул низких мужских голосов. Не слышалось уже и запахов полкового варева и дыма, на Куликовом поле пряно пахли перезревшие травы, некошеные и не стравленные окотом. Завтра они, преклонливы и печальны, обагрятся кровиго великой, какой не суждено будет видеть ни одному полю на земле...