Татьяна Окуневская - Татьянин день
Влетает бледный как смерть Володя, на лице сто двадцать две эмоции, захлебывается:
- За вами на вахте конвой!!!
Внутри оборвалось, ничего не чувствую; целуют, обнимают, плачут; вышли в поле два автоматчика и я, идти дальше не могу, села на раскаленную землю, встала, пошатнулась. Смешной рыжий мальчик-конвоир шепчет:
- Татьяна Кирилловна, теперь-то ведь все будет в порядке!
Хлынули слезы, я их слизывают, они соленые.
У вахты майор, толпа солагерниц, тоже целуют, тоже обнимают, майор приглашает в кабинет.
- Я знал, что вас провожу на свободу, вас вызывают в Москву для пересмотра дела, я понимаю, что вам не до меня, но мне жалко вас отпускать, я никогда не был так влюблен и не представляю, как я не буду видеть вас каждый день, разрешите мне только приехать к вам в гости в Москву, вот теперь-то мы с вами и пригубим шампанское!
Трогательно и смешно - в бараке, на моих нарах лежит все, что я раздала соседкам: от Зайца пришла первая после смерти Мамы посылка, и в ней были туфли на высоком каблуке, кружевная кофточка, еще что-то, что здесь понадобиться не может, я все раздарила. А в лагере закон - ничего из твоих вещей оставаться не должно, даже булавка, иначе вернешься, вот они и принесли все обратно, не хочу верить в приметы, не хочу, снова все раздала.
Типичный повтор этапа из Джезказгана: двое конвоиров, четырехместное купе, окно замазано, а что, если опять одиночка или что-то еще худшее. Меня ведь тогда тоже везли на свободу: где теперь после всех переворотов Абакумов, действительно ли расстреляли Берию?.. Курят невыносимые папиросы и махорку... и храпят... три ночи не сплю. На какой-то станции вошла врачиха, выслушала, надавала сердечные лекарства:
- Продержитесь еще немного, вы уже за Волгой.
Остановка, говор, смех, поцелуи, поезд в большом городе, выходит много народу.
Открывается дверь купе, носилки, меня на них кладут и куда-то уносят...
Крохотная одиночка, врачи, неужели инфаркт... Узнаю, что я в Горьковской тюрьме, жизнь понеслась, закружилась... замечательный город, замечательный театр, который тогда, в тридцать восьмом, спас меня, вытащил из отчаяния... Собольщиков-Самарин... жив ли он... ему должно быть под девяносто, он был великим артистом еще в XIX веке... жива ли его дочь... я только потом узнала, что арестовали его зятя, и дочь висела на волоске... он горько познал жизнь... мелькают сыгранные роли... друзья... покерные бдения... стихи в фойе кинотеатра перед моим фильмом "Последняя ночь" - "и голуби, голуби, голуби аплодисментов вылетели у зрителей из каждого рукава"... стоп! Нэди!.. ее жуткие рассказы о Горьковской тюрьме: в Горький была эвакуирована Лубянка, голод, холод, грязь, возврат обратно на Лубянку как в рай - тепло, чисто, щи и перловая каша... а если Нэди так и сидит еще в камере No 14... умом понимаю, что этого быть не может, что ее расстреляли хотя бы за то, что она узнала о нашей стране... изучила Лубянку как свои пять пальцев...
Предынфарктное состояние! Замечательно! "Ешче Польска не згинэла, пуки мы жиемы!", милый Папа, это его победный клич. Глупо же вот так умереть в Горьковской тюрьме, тем более что мне уже лучше, нашла способ предотвращать приступы, отъелась на больничном питании, это яйцо от жадности хамкаю целиком, силы прибавилось...
Куда меня привезут в Москве?..
Майор и лейтенант сажают в легковую машину, садятся по бокам, на переднем сиденье - женщина в штатском, видимо, врач, наблюдает за мной в зеркальце водителя - все, как при аресте...
За закрытыми занавесками - Москва, неужели я когда-нибудь пойду по ее улицам... играю полное спокойствие... загремели железные ворота, проглотившие миллионы: в четвертый раз Лубянка... арест, в лефортовский холодильник и обратно... в Бутыр-скую пересылку и обратно - отчий дом.
Тот же начальник санчасти полковник "Тайрон Пауэр", с теми же ресницами и глазами садиста, только теперь он не прячется, а сам выслушивает меня.
Камера No 10, направо наша с Нэди No 14, только Нэди там нет.
В четвертый раз встречусь с Макакой, в его глазах - моя судьба, хотя раз он и ошибся: когда меня вернули из Бутырской тюрьмы, он думал - на свободу, он же не мог знать, что его величество Абакумов захочет лицезреть меня еще раз, а потом, увидев запись в тюремной книге, вообще ничего не понял - такого не бывало...
Дежурит ли он... здесь ли он еще... за шесть лет столько воды утекло...
Тюрьма не набита, как в сорок восьмом, но свято место пусто не бывает слышу шаги во всех камерах, чувствую дыхание людей за дверями. Странно непривычная тишина, по ночам никого не вызывают на допросы.
Обход.
Макака.
Какой свет, огонь надежды, счастья полыхнул на меня. Господи! Что же это такое... чужой человек, роднее родных, твоя вторая половина, как же такое может быть: чекист, убийца, с мышлением гориллы... что же это... великий, человеческий талант жить, он может все, он вечен, от него жизнь на Земле...
Щелчок ключа.
- На допрос.
Передо мой в легкой, белой рубашке плотный большой мужчина с человеческим лицом и человеческими глазами - необычно, не соответствует кабинету.
- Полковник Рублев Иван Федорович. Вас вызвали для пересмотра дела. Я ваш следователь. Как вы себя чувствуете и почему вас сняли с поезда в Горьком?
Входит еще полковник. Здоровается!
- Познакомьтесь, это ваш прокурор, он будет наблюдать за пересмотром дела.
Тюрьма другая, чужая, такими, наверное, и должны быть тюрьмы: если страну можно узнать по вокзалам, то уж по тюрьмам - безошибочно... что происходит там, за стенами... что изменилось... мне почти открыто говорят о свободе, но ведь тогда в "Матросской" я была тоже почти дома... во второй раз этого не пережить... как теперь себя вести, чтобы не навредить... Рублев не в мундире, не из-за адской жары, а, может быть, чтобы не пугать меня... что же он такой тонкий... изучил меня... или это опять какой-то подход... "на сей раз обязательно пейте лекарства", значит, в том, в каком-то тюремном деле есть и про это... или говорил с "Тайроном Пауэром" после моего осмотра... если бы было возможно поговорить с Макакой... с Рублевым... узнать, в чем настоящая суть моего дела... за что я действительно сижу, здесь подводят кого угодно под какую угодно статью... моя 58.10 - нейтральная, ее дают всем, у кого нет настоящего дела... я сижу за то, что не вписывалась в их среду... мыслила не так, как они... вела себя независимо... когда в очередной раз перед каким-то мероприятием или награждением передо мной опустился шлагбаум, один мой друг сказал: "Вы слишком засияли на довольно тусклом небосводе, им это не нужно и не нравится..."
Рублев... ничего себе: гэбэшник - однофамилец монаха... странно, что здесь все Сидоровы, Николаевы, Ивановы... что это - псевдонимы?.. ни одной еврейской или иностранной фамилии...
Хоть и не бдим по ночам, но часами сидим с Рублевым: перед ним том сочиненных Соколовым протоколов, и теперь Рублев, как червь, копошится в них, сверяет мои подписи, "сказала - не сказала", "говорила - не говорила", "думала - не думала", "подразумевала - не подразумевала" - бессмыслица. Мне становится плохо, из-под земли появляется врач с лекарством, и тогда Рублев отпускает меня в камеру.
Камера в полдень - раскаленная сковорода, пекло, и мне разрешили в эти часы ложиться на прохладный пол. Только у Рублева в кабинете можно дышать, нет солнца, сквозняк, а если Рублева нет, то меня сажают в комнате перед его кабинетом, он начальник какого-то большого отдела, там сидят две женщины, очень корректные, которые делают вид, что меня в этой комнате нет...
Сколько же это будет длиться теперь: опять одиночка, опять все та же тюрьма, свобода - призрак, проплывающий мимо, не могу обнять детей, Алешу, одиноко... пустота...
- Татьяна Кирилловна, что с вами происходит, и дело не в сердце! Вы таете на глазах! Что я могу сделать, чем поддержать вас? Потерпите еще немного, вы столько терпели, я должен очистить вас от всего, дело ваше должно быть без сучка без задоринки, мало ли что может опять случиться, вы же не знаете, что это опять целый процесс, я должен найти свидетелей, сделать очные ставки...
Рублев зашагал по кабинету.
- Ваш учитель Охлопков знает вас с семнадцати лет, болеет, покрыт какой-то коростой, а когда я его попросил рассказать, какой вы были в семнадцать лет, он сказал, что "она уже тогда была с какими-то антисоветскими тенденциями", и это теперь, когда бояться уже нечего, когда и Русланова, и другие на свободе, и тогда я задал ему вопрос: "Зная это, вы не побоялись пригласить ее, уже взрослой, вторично в свой театр?" - он заволновался: "У меня не было героини, она яркая, нравится публике, ее любят".
...как в яблочко в тире, в самое сердце. Как же Охлопков смел так оболгать меня, никогда в жизни я с ним слова не сказала помимо работы, как же он посмотрит мне в глаза...
- А этот первый ваш режиссер кино - Садкович! Знаете, кем он стал?! Выяснилось, что он белорус, и теперь он министр культуры в Минске, хитрый, увертливый, осторожный - вертелся, боясь сказать и за вас, и против.
