Николай Шпанов - Ученик чародея (Часть 1-6)
- Собственно говоря, - весело сказал он, - сегодня угощение должно идти за ваш счет. - И в ответ на удивленный взгляд Ланцанса: - Да, да, мой дорогой епископ. Разве я не заслужил небольшого угощения? Не я ли держу нити замечательной акции, о которой будет говорить весь мир? Не мой ли человек этот Квэп. Не мой ли человек "Изабелла"? Она оказалась отличным товаром. Вы продешевили. Да, да! Не смотрите на меня так: право, вы могли взять с меня дороже за двадцать тысяч маленьких коммунистов, которые сегодня придут к воротам апостола Петра. Почтенному привратнику горних мест предстоит нелегкая задача, а?
- Перестаньте богохульствовать, Шилде, - с укоризною негромко проговорил Ланцанс.
Но Шилде только рассмеялся:
- В самом деле, представьте себя на его месте: двадцать тысяч маленьких большевиков толкутся у ворот рая. С одной стороны, они еще безгрешные души. Можно ли не отворить им? А с другой стороны - большевики. Пусти их в рай, и красная зараза разольется по полям вечного блаженства! Как же быть?
Шилде мимоходом, словно невзначай, сказал, что обстоятельства вынудили его дать Квэпу разрешение после взрыва вернуться восвояси. Конечно, кружным путем. Может быть, на юг, а может быть, даже через дальневосточную границу. Это известие испугало Ланцанса:
- А ваше обещание?!
- Что делать!.. - Шилде пожал плечами. - Да вы не огорчайтесь, я все же уверен, что вы отслужите по нему заупокойную мессу.
Ланцанс нахмурился: ему придется оправдываться перед генералом Ордена, если Квэп попадет в руки советских властей и начнет болтать. Хорошо еще, что удалось наладить дело с уничтожением Инги. Среди семинаристов, собранных в Риге на учебную сессию, удалось завербовать одного юного фанатика. Он не совсем в уме: небольшая обработка отцов-иезуитов, и малый пойдет на что угодно. Но Ланцанс не собирался открывать это Шилде. Тот не знал, что в минуту, когда он опрокидывает очередную рюмку кюммеля, губы епископа беззвучно шепчут заупокойную молитву по Инге Селга, проданной Шилде под кличкой Изабеллы.
82. К ВЯЩЕЙ СЛАВЕ ГОСПОДНЕЙ!
Как ни могущественен был Орден иезуитов и как ни свободно он распоряжался силами неба, - даже он не мог дать брату Язепу возможности видеть происходящее на другом конце Европы, в Риге, в те самые часы, когда он беседовал с Шилде.
Настал тот переходный, пожалуй, самый тихий час, когда пустеют улицы латвийской столицы. Деловая и торговая жизнь города давно закончилась. Отдыхающие рижане - в театрах, в кафе, в гостях. До разъезда из театров далеко. В центре, у входов в кино толпится народ, а в тихой улице у изъеденной веками паперти костела нет даже обычных дневных ее обитателей голубей. Темно и тихо в храме. Слабенькая лампочка одиноко светится над конторкой церковного старосты. Ее мерцания не хватает на то, чтобы осветить исповедальню, спрятанную в боковом притворе. Только слабый отзвук осторожного говора, превращенного сводами храма в неразборчивое шипение, свидетельствует о том, что там кто-то есть. Патер-иезуит и склонившийся у окошечка исповедальни юноша говорят шепотом, хотя здесь и некому их подслушать. Юноша - худой, высокий, с желтым лицом, обтянутым нездоровой мертвенной кожей, и с огромными лихорадочно горящими глазами фанатика или полупомешанного - порывисто потянулся к патеру:
- Отец! - в испуге прошептал он, - а заповедь господня "Не убий"?!
Иезуит опустил руку на плечо юноши и силой заставил его опуститься на колени. В тишине храма было слышно, как стукнули о край окошечка четки, болтающиеся на запястье патера.
- Властью, данной мне...
- Мне обещано разрешение самого Рима! - в порыве плохо скрываемого страха снова перебил его юноша.
Брови патера сошлись над большим хрящеватым носом, и он настойчиво повторил злым шепотом:
- Властью, данной мне от господа нашего Иисуса Христа, и по повелению святейшего отца нашего папы ты свободен от клятвы верности, принесенной властям земным. Тою же апостольской властью разрешаю тебя от заповеди господней и отпускаю грех пролития крови отступницы, ибо то не есть грех. Святой отец сказал: "Убий коммуниста!"
- Но... Она католичка!.. - со страданием в голосе прошептал юноша.
- Она отступница! - повторил патер, как приговор инквизиции. - Иди и свершай! То будет подвиг во славу пречистой невесты христовой истинной церкви римской, к радости матери нашей присноблаженной и пренепорочной девы Марии.
Пальцы патера коснулись склоненной головы юноши, дрожавшей от сдерживаемого рыдания. Юноша опустил руку в карман пальто и потом, как бы в раздумье, протянул ее священнику: на ладони чернел "браунинг". Патер поспешно накрыл своей рукой оружие:
- Благослови... - услышал он едва различимые слова юноши.
Рука юноши заметно дрожала. Патер сжал ее и, не выпуская из своих цепких пальцев, наскоро пробормотал молитву. Осеняя крестом потеплевшую сталь оружия, пробормотал:
- Во имя отца и сына... к вящей славе господней!
Он повернулся и, отрезая юноше возможность заговорить, исчез в тени бокового притвора. Некоторое время в храме царила тишина. Потом послышался тяжкий вздох, похожий на подавленное рыдание, и что-то похожее на лязг судорожно сжатых зубов.
Юноша поднялся с колен. Его худая фигура в узком пальто отбрасывала длинную колеблющуюся тень. Он стоял, глядя на распятие за алтарем. Серебряное тело Христа призрачно светилось на черном дереве креста. Юноша долго стоял и смотрел. Повернулся и медленно побрел, уронив голову на грудь. Его тень удлинялась, ломалась, все более причудливо одна за другою пересекала белые колонны, пока не слилась с мраком, в который был погружен притвор.
Выйдя на паперть, юноша, прежде чем затворить за собою маленькую дверцу во вратах храма, еще раз обернулся к алтарю. Едва мерцали вдали огоньки настольных свечей, блуждала по стене тень креста за алтарем. Рука юноши, поднявшаяся было для крестного знамения, так и повисла на высоте плеча. Он, словно через силу, перешагнул порог и, нахлобучив на самые уши шляпу с широкими плоскими полями, спустился по ступеням паперти. Он двигался так, как ходят лунатики и приговоренные к смерти.
Неподалеку от бульвара над входом маленького буфета горел фонарь. Он раскачивался под ударами осеннего ветра, и было слышно, как скрипит железо петли и крючок. Иногда фонарь поворачивался так, что свет падал на бульвар, и тогда каштаны загорались в нем ярким пламенем. Вспыхивали в темноте и погасали медленно опадающие листья. На бульваре было тихо. Изредка стукал о скамейку сбитый ветром каштан, вырывался на волю всхлип одинокого аккордеона, когда отворялась дверь кафе.
Вот она распахнулась, и в рамке освещенного входа появился силуэт мужчины. В длинном узком пальто и в плоской широкополой шляпе, он показался Грачику зловеще старомодным, худым и высоким. Через мгновение фигура исчезла, погрузившись в темноту, и вынырнула из нее только около Грачика. Уже было совсем миновав его, человек остановился и нагнулся к самому его лицу:
- Не найдется ли у вас спички?
Голос этого человека был молод, но очень глух и вздрагивал так, словно его обладателя бил озноб. Грачик попытался зажечь спичку, но ветер задувал их одну за другой. Испуганно пробормотав что-то, человек поспешно исчез в темноте аллеи. Грачик сосчитал до пятидесяти и, решив, что теперь этот человек не может его заметить, встал и пошел за ним. Шел не спеша, забавляясь звонкою перекличкой, какую затеяли подкованные каблуки незнакомца с гранитными брусками мостовой, и стараясь шагать в такт его шагам, чтобы не нагнать его, но и не потерять едва заметную тень. Шаги человека были хорошо слышны, иногда причудливо множась в гулком пространстве тесно сошедшихся домов. Мысли Грачика вертелись вокруг приятных вещей. Предстоящий арест этого выслеженного вражеского посланца означал удачное завершение поисков недостававшего Грачику материала для изобличения преступников, еще не взятых, но которые будут взяты и, конечно, станут отрицать свою связь с антисоветским эмигрантским зарубежьем и с Католическим действием. Грачик был уверен, что, как они и сговорились, Кручинин ждет черного посланца Рима на месте разоблаченной явки заговорщиков и, наверно, зажег уже лампочку над крыльцом. Стертые ступени крыльца уже не раз заставляли Грачика спотыкаться из-за их нелепой неодинаковости. Словно в давние времена, когда рука каменотесов вырубала эти грубые камни, людей мало заботил ритм собственных движений. В темноте совершенно невозможно было на память приспособиться к грубым плитам, то низким и широким, то узким и непомерно высоким.
Следуя за незнакомцем, Грачик свернул в кривой темный проулок, и почти тотчас вдали вспыхнула одинокая лампочка там, где была явка и где вместе с оперуполномоченными Кручинин ждал вражеского связника. В свете лампы Грачик первый увидел высокую фигуру человека с бульвара. Рука человека еще покоилась на ручке звонка, когда дверь отворилась и появился Кручинин. Несмотря на небольшое расстояние, разделявшее незнакомца и Грачика, Грачик не слышал, чтобы пришелец ответил на вопрос Кручинина прежде, чем Нил Платонович отворил дверь. А может быть, Кручинин вовсе и не произнес обычного "кто тут"? Так или иначе, но не больше секунды Кручинин и незнакомец стояли друг против друга в квадрате отворенной двери. Внезапно Кручинин, защищаясь, заслонил лицо рукою и толкнул пришельца в плечо. Тут же сверкнула короткая вспышка выстрела. Стрелявший отшатнулся, будто в смертельном ужасе, и побежал прочь. По-видимому, он не ждал преследования. Ошеломленный появлением Грачика, в растерянности приостановился было, судорожно метнулся из стороны в сторону в тупике переулка, и тут же раздался еще один выстрел. Когда Грачик добежал до преступника, тот лежал на мостовой. Было отчетливо видно, как несколько раз, словно подмигивая, дернулось его веко.
