Андрей Михайлов - От Франсуа Вийона до Марселя Пруста. Страницы истории французской литературы Нового времени (XVI-XIX века). Том II
Не приходится удивляться, что появление «Гюзлы» вскоре же было отмечено в России положительной рецензией, в которой, в частности, говорилось: «Переводчик сам собрал большую часть сих баллад в Иллирийских провинциях, в которых он долго жил. Его мать была морлачка, из Спалатро. В введении и в примечаниях сообщает он нам занимательные воспоминания, которые тем более приятны, что в них не вмешивается никаких претензий. Книга сия содержит в себе только весьма малую часть народной литературы сих стран, которая весьма богата и разнообразна, потому что у каждого народа особенно есть свои нравы, свой язык, свои предания и поверья»[485]. Через некоторое время в том же журнале[486] появляется перевод трех баллад из «Гюзлы», предваренный кратким положительным отзывом.
На первых порах подлинность этих песен не вызывала у русской публики никаких сомнений, и их авторство никак не связывалось с именем Мериме. Действительно, когда в 1830 г. разгорелась полемика между Ф. В. Булгариным и О. М. Сомовым по поводу повести последнего «Гайдамак», в которой есть заимствованные из «Гюзлы» сюжетные мотивы (так, герой этой повести морлак Закрутич принимается гайдамаками за вампира[487]), книга Мериме называлась неоднократно, но имя ее автора не было названо. Вместе с тем в той же «Литературной газете», где выступал О. Сомов, был помещен перевод главы 11 из «Хроники времен Карла IX» (другие отрывки из той же книги писателя печатает в это время «Северный Меркурий»), а «Северная пчела» Булгарина публикует перевод записок известной английской писательницы леди Морган, в которых имя Мериме встречается несколько раз.
Лишь в 1832 г. загадка «Гюзлы» начинает раскрываться. В журналах «Телескоп» и «Московский телеграф» появляются сообщения о подлинном авторе книги. «Телескоп» Н. И. Надеждина в обширной статье о «Сербской словесности» писал: «Наконец и во Франции, меньше всех приимчивой для чуждых звуков, народная сербская поэзия отозвалась приветным эхом. Сначала любопытство французов подстрекнуто было счастливою мистификациею. Остроумный и изобретательный автор известного Театра Клары Газуль издумал помудрить над своими соотечественниками, издав под вымышленным именем Гиацинта Маглановича собрание стихотворений, названное им Guzla (вероятно Гусли?), где, как будто бы устами народных певцов морлаков и черногорцев, воспеваются страшные предания о вампирах и буйная, разгульная жизнь гейдуков, живущая действительно в воспоминаниях славян адриатических. Мистификация сия удалась так, что многие французские литераторы и журналисты, в пылу энтузиазма, провозгласили старца Маглановича Гомером нашего времени»[488]. Ксенофонт Полевой в рецензии на сборник Ник. Маркевича писал в «Московском телеграфе»: «Впрочем, еще скорее можно быть подражателем старине в стихотворениях, чем в мелодиях, принимая слово сие в настоящем смысле его. И знаток ошибется иногда, читая таких подражателей, как Мериме; но еще нигде не отыскался Мериме для напевов народных. Как же возможно соединить в себе то и другое: быть и певцом и гусляром в неподражаемом роде стихотворений, который называется песнею?»[489]. Между прочим, спустя два года тот же Ксенофонт Полевой в рецензии на посмертное издание сочинений Гете сообщил, что великий немецкий писатель узнал авторство Мериме в «Гюзле».
Все эти сведения о подлинном авторстве «Театра Клары Гасуль» и «Гюзлы» проникали в Россию из французских журналов, но всего вернее – от многочисленных русских, бывавших во Франции и познакомившихся там с Мериме, прежде всего от С. А. Соболевского и А. И. Тургенева. Однако у русских литераторов полной ясности в этом вопросе не было и позднее, и некоторые из них еще долго проявляли неосведомленность. Точнее говоря, уже никто не сомневался, что «Гюзла» была талантливой подделкой, мистификацией, но ее все еще не связывали с именем автора «Двойной ошибки» и «Хроники времен Карла IX». Характерна в этом отношении позиция В. Г. Белинского. В первой своей рецензии на часть четвертую «Сочинений Александра Пушкина» (где были напечатаны «Песни западных славян») Белинский писал, что «самые эти песни подложные, выдуманные двумя французскими шарлатанами»[490]. Еще через несколько лет критик опять пишет о «подделке двух французов»[491]. Лишь в 1844 г. Белинский называет имя автора «Гюзлы», он пишет: «Известно происхождение этих песен и проделка даровитого француза Мериме, вздумавшего посмеяться над колоритом местности»[492].
Рост популярности Мериме в России связан с появлением во Франции его первых новелл, составивших в дальнейшем сборник «Мозаика» (1833 г.). Эти новеллы переводились непосредственно из французских журналов и вскоре же появлялись перед русской публикой, причем иногда почти одновременно в нескольких журналах и альманахах. Так, например, «Матео Фальконе» в первую половину 30-х гг. печатался в России 5 раз, «Этрусская ваза» – 3 раза, по два раза – «Бан Хорватии», «Умирающий гайдук» (перенесенные затем Мериме из «Мозаики» в «Гюзлу») и «Испанские разбойники» (из «Писем из Испании»), по одному раазу переводились – «Видение Карла XI», «Взятие редута», «Партия в триктрак», «Волшебное ружье» (перенесенное затем в «Гюзлу»), «Жемчужина Толедо», «Воловья травля в Испании» и «Испанские колдуньи» (из «Писем из Испании»). Из 21 публикации семь приходятся на редактировавшиеся А. Ф. Воейковым «Литературные прибавления к Русскому инвалиду», четыре – на «Сына отечества», две – на «Телескоп» Н. И. Надеждина и т. д.
В то же время не все произведения Мериме, составившие затем «Мозаику», были в 30-е годы переведены в России. Явно по цензурным соображениям не попали в русскую печать новелла «Таманго» (впервые напечатана в 1895 г.), ироничная, скептическая и антиклерикальная легенда «Федериго» (переведена лишь в 1922 г.), политически острая комедия «Недовольные» (переведена в 1922 г.) и одно из писем из Испании – о публичной смертной казни (переведено в 1929 г.). Из более ранних произведений Мериме долго не были переведены в России, и также, очевидно, по цензурным соображениям, историческая драма-хроника «Жакерия», повествующая об антифеодальном движении французского крестьянства и городской бедноты, и пьеса «Семейство Карвахаля» – из-за «рискованности» ее сюжета.
Рост интереса к творчеству Мериме в 30-е гг. должен быть связан с общим усилившимся вниманием к литературе французского прогрессивного романтизма, в русле которого рассматривалось тогда и творчество автора «Гюзлы». Выдающуюся роль в пропаганде французского романтизма сыграл Н. А. Полевой и его журнал «Московский телеграф», который, по словам Белинского, «среди мертвой, вялой, бесцветной, жалкой журналистики того времени... был изумительным явлением»[493]. Н. А. Полевой, широко осведомленный о современном состоянии французской литературы, на страницах своего журнала часто перепечатывал статьи из парижских периодических изданий романтического направления – из «Глоб» и др. Встав целиком на сторону романтиков в их борьбе с классиками, Полевой на первых порах отмечал, что романтизму еще предстоит многое сделать, он еще должен оправдать возлагавшиеся на него надежды. «Несмотря на победу романтизма вообще, – писал Полевой, – еще не явился для французов гениальный человек, который создал бы им новую народную романтическую драму так, как умели ее создавать, каждый для своего века и народа, Шекспир в Англии, Лопе де Вега и Кальдерон в Испании, Гете и Шиллер в Германии»[494].
После 1830 г., когда появились многие замечательные произведения Гюго, Бальзака, Мериме, Мюссе и др., Полевой углубил и расширил свою пропаганду романтизма. Он видел в нем прямого наследника революции 1789 г., носителя нового в литературе; его оценка литературных явлений имела не философско-эстетический, а социально-исторический характер. Полевой подчеркивал либерально-демократическую направленность романтизма, в то время как классицизм в его представлении отождествлялся со всем старым, отживающим в обществе и искусстве, – с феодальными порядками и литературной рутиной.
Свои взгляды на французский романтизм наиболее полно и определенно Полевой выразил в обширной статье «О романах Виктора Гюго и вообще о новейших романах». Здесь он объяснил, почему его привлекал именно французский романтизм: «Что Европа для целого мира, то Франция, с самого начала новой политической системы, была и есть для Европы. Она обобщала и обобщает все идеи Политики, Философии и Искусств»[495]. Нет ничего странного в том, что Полевого не увлек романтизм немецкий (хотя отдельные произведения немецких романтиков печатались в «Московском телеграфе»); английские романтики, особенно Вальтер Скотт, казались Полевому слишком умеренными в своих политических взглядах и в эстетике (вместе с тем он высоко ценил поэзию английского романтизма). Критик отдавал себе отчет в том, что романтики в их борьбе с классиками не всегда бывали до конца справедливы, он писал: «Жестокое сопротивление классиков произвело излишнее ожесточение романтиков. Они не всегда были и суть справедливы в своих нападениях; старание уклониться от всего прежнего заводило и вводит их в другую крайность. Но во всем этом едва ли они сами виноваты»[496]. Полевой настаивает в своей статье на почти неограниченных творческих возможностях романтиков. В подтверждение этой мысли он указывает, что романтики лишь за несколько лет своей деятельности создали немало произведений замечательных: «Но пусть сообразят, давно ли начал, чем начал Романтизм, что теперь делает и что успел уже создать, и тогда только самое упрямое ослепление откажет ему в дани удивления и хвалы. В драме он нашел уже язык истинный и в опытах Вите, Мериме, Диттмера и Каве показал свои исполинские силы»[497]. Полевой иллюстрирует достижения романтизма разбором ранних повестей Гюго, но особенно его романа «Собор парижской богоматери», а также книги А. де Виньи «Сен-Мар», «в коих соединение истины, философии и поэзии доведено до высочайшей степени»[498]. Полевой отмечает у французских писателей и вообще требует от художника «глубокого познания человека в мире действительном»[499]. Как видим, творчество Мериме Полевой рассматривал как романтическое; в нем его привлекали, однако, не чисто экзотические вещи, а те произведения, в которых с наибольшей полнотой и убедительностью раскрыты дух нации и сущность истории, то есть несущие в себе черты реализма (не случайно, думается, Полевой помещает в своем журнале новеллу Мериме «Взятие редута» – одно из первых реалистических изображений войны в мировой литературе). Между прочим, в том же номере «Московского телеграфа», в котором напечатана была статья Полевого, в библиографическом обзоре русской литературы говорилось об историческом правдоподобии в художественном произведении, и в качестве примера делалась ссылка на Мериме: «Так поступил и автор Клары Газюль, издавши остроумную Хронику. Она вся одушевлена живостью автора. – Да сообразна ли шестнадцатому веку? – Никто не сделает этого педантического вопроса!»[500].
