Михаил Кром - «Вдовствующее царство»: Политический кризис в России 30–40-х годов XVI века
«Большой» дворецкий мог также отдавать распоряжения на территории уездов, находившихся «в приказе» у областных дворецких. Так, 21 марта 1541 г. боярин и дворецкий кн. И. И. Кубенский приказал выдать государеву жалованную несудимую грамоту Вологодской Евфимьевой пустыни[1546], хотя Вологда в то время, как мы знаем, входила в юрисдикцию рязанского дворецкого. 20 ноября 1547 г. «большой» дворецкий Д. Р. Юрьев приказал выдать заповедную грамоту на рощи Саввина Сторожевского монастыря[1547]; между тем Звенигородский уезд, в котором располагался сам монастырь и основная часть его вотчины, был «приказан» (согласно приведенной выше грамоте 1544 г.) дмитровскому дворецкому, а эту должность в 1547 г. занимал Д. Ф. Карпов[1548].
Комментируя подобные случаи, А. К. Леонтьев писал, что они предполагали «известный контакт между великокняжеским Дворцом и областными дворцами» и что это «позволяет рассматривать их как единую систему органов, получивших в начальный период существования централизованного государства значение органов государственных»[1549]. Проблема, однако, заключается в том, что никакие «контакты» между «большим» и областными дворецкими нам не известны: мы ничего не знаем об их соподчинении, взаимодействии, распределении полномочий и т. п. А ту сеть параллельно существовавших дворцовых учреждений, которая отразилась в сохранившихся документах 30–40-х гг. XVI в., трудно назвать единой и слаженной системой.
Более того, некоторые формулировки, содержащиеся в дошедших до нас несудимых грамотах, наводят на мысль, что «приказание» какой-либо территории тому или иному дворецкому носило еще характер временного поручения и что дворцовая принадлежность ряда земель не была окончательно определена и могла в дальнейшем измениться. Вот, например, как звучит известный пункт о подсудности грамотчика только великому князю или его дворецкому в жалованной грамоте Ивана IV Кирилло-Белозерскому монастырю от 1 мая 1546 г.: «…а кому будет искати на самом игумене и на братье, ино сужу яз князь великий или нашь дворецкой, кому Белоозеро приказано»[1550]. Формуляр этой грамоты оставляет открытым вопрос о том, в юрисдикции какого дворецкого находилось тогда Белоозеро; между тем в других грамотах конца 30-х и 40-х гг. XVI в., касавшихся этого региона, соответствующая статья говорила о суде именно дворецкого Большого дворца (см. Прил. III, № 59, 178).
На основе правой грамоты 1540 г., выданной угличским дворецким Ф. С. Воронцовым, выше было высказано предположение о том, что Бежецкий Верх относился к ведению Угличского дворца. Но в жалованной грамоте Ивана IV Троице-Сергиеву монастырю от 1 мая 1543 г. на данного пристава для монастырских владений в Бежецком Верхе дворцовая подведомственность этой территории указана в самой общей, неопределенной форме: данный пристав должен был ставить истцов и ответчиков перед великим князем или перед его «дворецким, у которого будет Бежецкой Верх в приказе»[1551]. Такой же неопределенностью при указании на суд дворецкого отличаются грамоты, относящиеся к Можайску и Мещере (см. Прил. III, № 37, 159): в ведении каких дворцов находились эти территории, остается совершенно неизвестным.
Эта неопределенность формулировок в процитированных грамотах отражала, на мой взгляд, изменчивость статуса земель, еще не имевших «собственных» областных дворцов. Они могли управляться дворецким Большого дворца или временно передаваться в ведение того или иного областного дворца. Так, на территории Галичского уезда в 1534–1536 гг. распоряжался дворецкий Большого дворца[1552], а с образованием Угличского дворца (предположительно в конце 1537 г.) Галич, по-видимому, был передан в его ведение.
Причудливо сложилась судьба Нижнего Новгорода: в отдельные годы правления Василия III город с уездом, как уже говорилось выше, подчинялись особому нижегородскому дворецкому. В годы «боярского правления» Нижний Новгород находился в ведении дворецкого Большого дворца[1553], но мысль о его особом статусе не была, видимо, совсем забыта, раз в 1537 г. титул «нижегородского дворецкого» был пожалован (на время исполнения посольства) кн. Д. Ф. Палецкому. Впоследствии, в 50-х гг., Нижегородский дворец был воссоздан, вобрав в себя территорию новоприсоединенного Казанского ханства[1554].
Что касается служебной иерархии дворцовых чинов, то и здесь четкой системы не наблюдается. Выше были приведены примеры вмешательства (говоря нашим современным языком) «больших» дворецких в юрисдикцию областных дворцов. Но известны и примеры противоположного рода, когда действия какого-нибудь областного дворецкого нарушали (по видимости!) прерогативы дворецкого Большого дворца. Так, 11 декабря 1547 г. по приказу тверского дворецкого В. М. Юрьева была выдана указная грамота Ивана IV приказчику села Воробьева Московского уезда Васюку Введенскому о запрете дворцовым крестьянам сечь рощи Симонова монастыря[1555]. Между тем Московский уезд традиционно находился в ведении московского («большого») дворецкого, каковым в описываемое время был Д. Р. Юрьев[1556]. Почему власти Симонова монастыря обратились за защитой не к нему, а к его родственнику В. М. Юрьеву, тверскому дворецкому, остается неизвестным. Вероятно, на практике значение имел не только и не столько чин дворецкого, сколько его реальное влияние при дворе, а также связи грамотчика (в данном случае — монастыря) с тем или иным сановником.
Подобная «взаимозаменяемость» дворецкого Большого дворца и областных дворецких была возможна еще и потому, что их функции, как давно отмечено в литературе, были, по существу, одинаковы[1557].
В первую очередь по традиции дворецкие заведовали великокняжеским хозяйством, но об этой стороне их деятельности — в силу особенностей имеющихся в нашем распоряжении источников, происходящих большей частью из монастырских архивов, — мы знаем очень мало. Они также служили высшей судебно-административной инстанцией для населения дворцовых сел и промысловых слуг (бортников, бобровников, рыбников и т. д.), поставлявших свою продукцию во дворец. Известны две жалованные грамоты бортникам Талшинской волости Владимирского уезда 1540 и 1546 гг., вышедшие из ведомства Большого дворца[1558]. Дмитровский дворецкий окольничий В. Д. Шеин санкционировал выдачу 20 апреля 1544 г. уставной грамоты крестьянам дворцового села Андреевского в Звенигородском уезде[1559].
Поскольку дворецкие контролировали фонд дворцовых земель, они осуществляли обмен (от имени великого князя) государевых вотчин на села и деревни других землевладельцев. Сохранились две меновные грамоты начала 1540-х гг., оформившие такого рода сделки[1560].
Но деятельность дворецких задолго до описываемого нами времени вышла за рамки управления великокняжеским хозяйством. В частности, как уже говорилось в начале этой главы, монастыри находились под особым попечением дворецких. От 30–40-х гг. XVI в. до нас дошло более двух десятков жалованных грамот Ивана IV монастырям, выданных — как об этом свидетельствуют надписи на обороте — по приказу «больших» и областных дворецких (см. выше гл. 7, табл. 2). Если прохудилась монастырская богодельная изба, об этом следовало писать дворецкому[1561]. Из дворцовой Казны и запасов выдавалось денежное и продуктовое жалованье (руга) монастырской братии[1562].
У дворецкого можно было также найти судебную защиту — в случае какого-либо покушения на монастырские земли и угодья. Судебные функции дворецких в описываемое время существенно расширились. По существу, дворецкий (Большого дворца или областной) стал ключевой фигурой при рассмотрении земельных тяжб в суде высшей инстанции (см. гл. 8, табл. 4, строки 1, 2, 4, 10, 14–19, 22, 23, 26, 28–30). Ему докладывались также и спорные дела о холопстве (там же, строка 21). Не осталось дворцовое ведомство в стороне и от борьбы с разбоями: как показал Н. Е. Носов, дошедшие до нас уставные губные грамоты происходят из дворцовых канцелярий[1563]. А из текста Вятской губной грамоты от 2 марта 1542 (или 1541) г.[1564] следует, что губное дело находилось в тот момент под контролем «большого» дворецкого кн. И. И. Кубенского: именно ему вместе с дьяком Меньшим Путятиным надлежало присылать списки конфискованного у казненных разбойников имущества, а также перечни избранных по волостям для сыска преступников «голов», старост и «лучших людей»[1565].
Повышение роли дворецких в судебной сфере нашло отражение и в формуляре жалованных несудимых грамот 1530–1540-х гг.: хотя чаще всего в статье о суде грамотчика по-прежнему в качестве судьи высшей инстанции рядом с великим князем (с 1547 г. — царем) называется боярин введенный (в 83-х[1566] из 189 известных грамот этого рода за 1534–1548 гг.), но на втором месте по частоте упоминаний оказывается именно дворецкий (61 случай, см. Прил. III). Безусловно, нужно сделать поправку на известный консерватизм формуляра, но если рассматривать дошедший до нас актовый материал в динамике, то можно заметить вполне определенную тенденцию. В начале изучаемого нами периода, с января 1534 по август 1538 г., боярин введенный в качестве судьи упоминается в три раза чаще, чем дворецкий (соответственно 33 и 10 упоминаний), но с осени 1538 до конца 1548 г. это соотношение меняется в пользу дворецких и становится примерно 1:1 (соответственно 50 и 51 упоминание: см. Прил. III).
