Павел Милюков - История второй русской революции
Из той же беседы Некрасова видно, что оно старалось закрывать на это глаза, уверяя себя и других, что все обстоит благополучно. «Правительство в полной мере доверяет генералу Корнилову». Правда, «в некоторых определенных кругах ведется известная игра, и в эту игру постарались втянуть и Б. В. Савинкова». Но «сам Корнилов далек от этих интриг» и «ничего общего с шумихой, создавшейся около его имени, не имеет». Правительство «глубоко убеждено в политической непричастности верховного главнокомандующего к этим интригам, а также в лояльности его штаба». Откуда же, однако, шли эти разговоры о «контрреволюции», которыми, как мы видели, насыщена была политическая атмосфера в дни Московского совещания? «То тут, то там, — признает Н. В. Некрасов, — вспыхивают безответственные попытки контрреволюционного движения, заставляющие правительство быть на страже».
В Москве прокурор судебной палаты Стааль даже сообщил А. Ф. Керенскому в дни Московского совещания о готовом заговоре в пользу восстановления монархии. Были произведены аресты и обыски, подвергнуты домашнему аресту великие князья Павел и Михаил Александровичи. Словом, шума было произведено много. Но через несколько дней пришлось отпустить арестованных и признать, что весь сыр-бор загорелся из-за нескольких выражений в перехваченном письме фрейлины Хитрово, которая на себе провезла письма сестер милосердия великим княжнам в Тобольск. Следствие раскрыло настроения дворцовых и сановных кругов и толки о том, что настало время восстановить монархию. Но оно не нашло никаких доказательств, чтобы уже было приступлено к каким-либо действиям для этой цели[43].
С другой стороны, «Русское слово» 19 августа напечатало сведения о заговоре «слева». «По имеющимся в распоряжении правительства сведениям, — говорилось тут, — большевики готовятся к вооруженному выступлению между 1 и 5 сентября. В военном министерстве к предстоящему выступлению относятся весьма серьезно. Ленинцы, по слухам, мобилизуют все свои силы».
Впечатления взятия Риги. Общественная тревога, о которой свидетельствуют все эти слухи и толки, достигла своей высшей точки после того, как 20 августа исполнилось предсказание Корнилова, сделанное неделей раньше на Московском совещании. Линия Двины была форсирована именно так, как об этом предупреждал Временное правительство генерал Корнилов еще 3 августа. Рига пала вследствие обхода с тыла. Верховное командование за три недели знало о приготовлениях германцев. Но все его усилия парировать удар сокрушились о настроения войск. «Искосол» (исполнительный солдатский комитет) двенадцатой армии занимался в эти дни резкой полемикой против «контрреволюционной» деятельности Корнилова, требовал контроля комитетов над применяемыми им крутыми мерами и замены их теми самыми «мерами общественного воздействия», которые не помешали «Окопной правде» в течение двух месяцев заражать армию болезнью большевизма и не препятствовали пресловутому Хаустову и его другу, прапорщику Сиверсу, энергично бороться против влияния на армию самого «Искосола». Летучие солдатские митинги выносили на улицу Риги все военные тайны Рижского фронта в течение целого месяца. Рига была накануне гражданской войны между русскими войсками и большевистски настроенными латышскими стрелками. Офицерам был объявлен бойкот, а солдаты громили пивные заводы и погреба и пировали в Верманском парке и «Демократическом» (переименованном из «Царского») саду. Ворота Риги были, таким образом, наполовину открыты, когда генерал Корнилов 14 августа предупреждал Москву и Россию, что «враг стучится» в эти ворота, и когда он настойчиво повторял, что «нельзя терять ни одной минуты» для проведения намеченных им мер. Но потеря Риги не только не вразумила добровольных слепцов, а лишь прибавила к прежним обвинениям против генерала Корнилова новое, столь же бессмысленное, — обвинение в том, что он сам сдал Ригу врагу, чтобы попугать Петроград и создать благоприятную обстановку для «контрреволюционного» удара.
Правда была в том, что после этого нового несчастья, постигшего Россию, генерал Корнилов не хотел больше ждать и не возлагал больше надежд на правительство Керенского. Если «нельзя было терять ни одной минуты» и если от быстроты и решительности действий зависело спасение России, то оставалось действовать самому: таково было решение генерала Корнилова, складывавшееся действительно еще в дни, предшествовавшие Московскому совещанию. 21 августа был опубликован его приказ, уже прямо относившийся к тылу, и грозивший сельским, волостным и уездным комитетам, так же как и местным должностным лицам, карой по всей строгости законов за укрывательство дезертиров. «Я, верховный главнокомандующий, обращаюсь к самому населению с призывом бороться всеми средствами с укрывающимися в тылу дезертирами» — так гласил этот не считавшийся с разделением властей приказ.
Что наступило время действовать — даже с риском «вызвать на улицу» большевиков, это чувствовало и само правительство, в особенности Б. В. Савинков. Он неоднократно открыто говорил, что с двумя полками легко подавит большевистский мятеж и разгонит большевистские организации. Было совершенно ясно, что протестовавший против смертной казни петроградский Совет не потерпит опубликования новых корниловских мер в случае принятия их правительством. Становилось вероятно, что он попытается именно к моменту их опубликования приурочить то уличное движение, которое обещали большевики на заседании 16 августа и о подготовке которого имелись сведения в военном министерстве. В опубликованных позднее документах разведки именно к этому времени относятся новые ассигновки германских денег на «предприятия Троцкого»... Нельзя было допустить теперь, при более благоприятных для большевиков условиях, повторения опыта 3-5 июля. Если правительство даже решилось вступить на путь, рекомендованный Корниловым, хотя бы на путь принятия его военных, а не «штатских» мер, то нужно было прежде всего предусмотреть и парализовать заранее принятыми мерами возможность вооруженного восстания в Петрограде.
С целью сговориться с генералом Корниловым как по поводу правительственных мер для оздоровления армии, так и по вопросу о предупреждении политических последствий этих мер Б. В. Савинков был командирован в Ставку. Он выехал уже 22 августа, два дня спустя после первых известий о прорыве на Рижском фронте. Перед его отъездом Временное правительство решило выделить Петроград в самостоятельную военно-административную единицу и подчинить войска столицы одному лицу, непосредственно назначенному правительством. Тогда же было решено изменить состав этих войск, отправив на фронт все полки, которые принимали участие в восстании 3-5 июля, «дабы дать им возможность загладить свой поступок», и заменив их более надежными частями, прежде всего кавалерией, которая уже начала приходить в столицу по пути в Финляндию. В духе настроения правительства в эти дни приказ армии и флоту Керенского от 22 августа отдавал справедливость «цвету армии, офицерству», «доказавшему, что оно плоть от плоти народа», и обещал ему «ничего не требовавшему, ничего не заявлявшему о своих нуждах, несмотря на тяжелое экономическое положение, всяческую поддержку власти». Этим удовлетворялось одно из требований генерала Корнилова, правда, уже слишком поздно, чтобы оказать заметное действие на офицерство и на взаимные отношения между ним и солдатской массой.
Личная тактика Керенского. Офицерские союзы, посылавшие перед Московским совещанием телеграммы о несменяемости Корнилова, отнюдь не были подкуплены запоздалым и вынужденным признанием их заслуг. Они продолжали видеть в Керенском своего врага и врага России. В корниловской «игре» их позиция была определена заранее. Это отчетливо понималось обеими сторонами. Еще 18 августа в «Известиях Совета рабочих и солдатских депутатов» появилась следующая заметка: «Из осведомленных источников Временному правительству стало известно, что контрреволюционные выступления различных организации усилились, и имеются сведения о неблагоприятной деятельности в этом направлении Союза георгиевских кавалеров». Со своей стороны, московский отдел трех офицерских союзов: армии и флота, военной лиги и общеказачьей организации — протестовал 24 августа против обращения офицеров в своего рода «поднадзорных», а выборных органов армии — в «охранные отделения». Тут имелось в виду секретное обращение московского Совета солдатских депутатов от 24 июля к комитетам, которым были затребованы сведения о «нежелательных», «ведущих контрреволюционную пропаганду» и «не соответствующих по своему поведению занимаемым ими должностям» офицерах. Среди этого все более запутывавшегося положения А. Ф. Керенский уже вел свою собственную линию. Его умственный взор со времени Московского совещания был прикован к предмету его страха — к корниловскому заговору. Он, по его мнению, уже «знал, где, что и как». Но, говорит он в своих показаниях, «единственный метод, которым я пользовался, (был) — наблюдать и быть готовым... Действовать (то есть официально предъявлять обвинения и т. д.) по негласным сведениям и просто дружеским сообщениям я не мог. Я бы показался тогда общественному мнению человеком, страдающим манией преследования. Ничего бы из этого не вышло. Но я все время был на страже и следил за малейшими изменениями в этих кругах». Керенский, однако, не только наблюдал, но и действовал, принимая меры предосторожности. Одна из них была направлена на главный комитет Союза офицеров в Ставке, «влиятельная часть» которого, по сведениям Керенского, была «причастна к конспиративной организации». «После Московского совещания, — показывает он, — я решился выселить комитет из Ставки»[44].
