Генрих Шлиман - Илион. Город и страна троянцев. Том 2

Таково состояние вопроса о нефритовых орудиях на данный момент. Тем, кто хочет изучить его историю во всех подробностях, всю необходимую информацию может дать исчерпывающая работа Фишера «Нефрит и жадеит». Его обзор литературы на эту тему, которая может показаться столь невразумительной и неинтересной для широкого читателя, занимает не менее 248 страниц.

Остаюсь, сэр, Вашим покорным слугой,

«Статья от редактора, «Таймс»

15 января 1880 года

В декабре прошлого года швейцарские землечерпалки сделали нечто большее, чем просто подняли вверх из ложа реки Роны кусок отполированного резного камня. Они обнаружили самые основания истории. Как будто бы опустело русло калабрийской реки и открылась гробница визиготского покорителя Италии во всем ее величии награбленного золота и драгоценных камней. Но нефритовый скребок, найденный среди озерных жилищ Швейцарии, стал ключом не просто к мертвым руинам древней цивилизации, но к языкам, на которых до сих пор говорят живые люди, и к мыслям, которые они обдумывают. Профессор Макс Мюллер в письме, которое мы публикуем сегодня, высказывает столько глубоких, наводящих на множество раздумий идей, что вопрос о природе и происхождении обработанного нефрита, который стал для всех них основой, рискует быть погребенным под грудой богатств, дверь к которым он нам открыл. Однако, если бы даже ни рядом, ни за этим вопросом ничего не стояло, достаточно сложным стало бы уже исследование вопроса о том, как нефритовый скребок из Роны пришел в Альпы, откуда происходит сам минерал и откуда – искусство, благодаря которому он был обработан, почему он так ценился и как он использовался. Чем дальше идет исследователь, тем более он понимает, что запутался.

Китайцы владели нефритом еще до начала исторических записей человечества. В «древнейшей из древних книг» нефрит перечислен как статья дани китайским властителям. В течение тысячелетий человеческой истории вплоть до открытия Новой Зеландии единственными разрабатываемыми рудниками чистого нефрита были рудники на реке Кара-Каш в горах Куньлунь. В этом регионе господствовал Китай; и так можно проследить источник китайского нефрита. Странно то, что, хотя Европа даже владела нефритом, никто не может высказать более чем теоретических соображений по поводу того, откуда мог взяться европейский нефрит. Озерные жители Швейцарии, как мы знаем, владели им. Его находят, хотя и изредка, среди украшений римских дам. Доктор Шлиман обнаружил его среди руин своего Илиона. Его никогда не находят в древних памятниках без следов обработки; но сама эта обработка бесспорно свидетельствует – зачастую, если не всегда – не о европейском, но о восточном искусстве. Нефритовый скребок, или стригиль, из Роны не мог быть обработан и, как можно полагать, не мог и быть использован своим озерным владельцем. Он имел бы смысл в помпейском особняке или в восточной паровой бане, но не среди лесов и потоков в ледяной атмосфере Альп. Когда исследователь движется дальше в область истории, вместе с ним идет и нефрит. Однако тайну его присутствия в ассирийских, греческих и римских дворцах разрешить не намного проще, чем среди грубо построенных из камня хижин. Хотя древние и считали нефрит таким драгоценным, у них не было для него особого имени. Они называли его «яшмой» (jasper), хотя, очевидно, яшмой он не является. В Средние века в Европе также ценили нефрит, но процесс, благодаря которому он попадал им в руки, тогдашние европейцы понимали не больше, чем греки и римляне. Сама Индия, которая столько говорит о нем, получала нефрит, как нечто странное и загадочное. Могольские императоры Дели владели нефритом, вряд ли зная, откуда он приходит: его украшали резьбой, драгоценными камнями и эмалью. Они призывали итальянских художников из Венеции и Генуи и повелевали им создавать из нефрита изысканные образы: эта особая форма безумия вводит в помешательство европейских коллекционеров. Однако источник и исток материала, по которому работали их художники, оставался скрытым в облаках легенд и мифов. Но еще до того, как Моголы превратили культ в страсть и моду, жилы минерала, похожего на нефрит, стали известны Европе, хотя и не в Азии. Испанцы, когда они заняли южные области Нового Света, также обнаружили здесь не действительно чистый нефрит, но камень с похожими свойствами, который ценили и почитали. Ацтеки носили украшения из жадеита, покрытые резьбой, на свой манер и верили, что они служат амулетами против болезней. Их завоеватели вскоре узнали, откуда они получают этот материал, и тогда впервые жад приобрел свое настоящее европейское имя. Как бы для того, чтобы подтвердить веру в таинственные силы этого минерала, когда исследовали Океанию, то открыли месторождения чистого нефрита; и когда он был открыт, маори также стали придавать этому камню те же целительные свойства, что и туземцы испанской Америки.

Итак, перед нами минерал, которым люди дружно жаждали обладать в четырех из пяти частей света и который почитали, нисколько не понимая, почему и отчего. Одна Африка противилась почитанию нефрита. Он не фигурирует среди сокровищ фараонов. Камень в его естественном состоянии имеет свои определенные достоинства. Цвет, который варьируется от темно-зеленого до молочно-белого, чарует взор художника. Он также обладает, как говорит нам профессор Стори-Маскелайн, исключительной твердостью. С ним легко работать, когда он только что извлечен из жилы, и он застывает как раз достаточно, чтобы им можно было резать, сохраняя при этом режущий край. Именно поэтому жители Новой Зеландии используют нефрит как для томагавков, так и для амулетов, и нефритовые реликвии прошлого, обнаруженные в Швейцарии, часто имеют форму топоров. Однако в ходе всей древней истории мира нефрит, очевидно, использовался и для иной цели, не зависящей от повседневных потребностей жизни, что, очевидно, еще более повышало его ценность в глазах первобытных людей. Когда сын Акбара и его блистательные наследники собирали свои изысканные изделия из резного нефрита, основная привлекательность камня заключалась, судя по всему, в его текстуре. Однако то, что в первую очередь зачаровало глаза людей всего мира, – это не твердость или текстура и даже не красота камня; это была некая недоступная пониманию связь его с чувством и легендой, которые однажды и навсегда запечатлелись в человеческой природе. Это – одна из проблем, связанных с нефритом; другая, в чем-то связанная с первой, – это трудный вопрос, почему и как этот минерал проделал весь этот путь от своих единственных известных нам истоков. Он не мог быть извлечен из европейских месторождений; в противном случае современные следы его уже были бы найдены к нашему времени. Нефритовые топоры были обнаружены в Бретани и даже в Ирландии, а также в Швейцарии. Если действительно европейские рудники давали материал для этих изделий, которые находят повсюду, то к остальным загадкам добавится еще одна: почему же за все те бесчисленные века, прошедшие с тех пор, когда были вырублены и обработаны эти музейные сокровища, современные европейцы ни разу не находили ни одного необработанного куска или жилы, откуда они были вырублены. Если рассуждать методом исключения, то мы будем вынуждены принять один-единственный вывод. Бретонцы Бретани, кельты Ирландии, жители озер в тени Монблана должны были принести с собой свои нефритовые украшения и орудия с далекой родины, из Центральной Азии – своей собственной родины и родины нефрита, – по той простой причине, что в своей новой стране они нигде не могли бы найти этого материала. Восточный, греческий или римский скребок, обнаруженный в Роне, вполне может быть трофеем древних разбойничьих набегов за Альпы в Италию. Однако нефритовые топоры не могли быть похищены в классической Италии. Греки и римляне ничего не знали о следах каменного века, которые ученые теперь открывают как в руинах цивилизованной Италии, так и в первобытных лесах Америки.

Доводы профессора Макса Мюллера ведут нас в более возвышенную область рассуждений. Может быть, нет никакой альтернативы гипотезе, согласно которой европейские варвары привезли с собой из Азии нефрит, найденный археологами. Однако с первого взгляда само это объяснение кажется неправдоподобным. Наших европейских праотцев, бедных странников, бросало по такому океану пустынь, лесов, пустошей, оледенелых гор и сгорающих от жара равнин, что можно представить себе, как их, словно на берег, выбросило на безлюдные окраины мира без единого следа того сходства, которое было между ними, когда они только начинали свой страшный путь. И то, что у этих арийцев, как бы носившихся по воле волн, когда они пришли в себя от остолбенелого изумления при виде той странной земли, на которой наконец они остановили свой ход, в руках оказался нефритовый топор или драгоценность, которую они ценили как амулет – будь то против землетрясений или болезней – в сердце знойной Азии, несомненно, кажется столь же абсолютно невозможным, как если бы у ребенка, который утонул у Тэй-Бридж, когда его вынесло на берег, оказалась бы в руках игрушка, с которой он играл в тот момент, когда его затянуло в бездну. Профессор Мюллер готов был признать, что это невозможно – если бы еще более невозможное явление не оказалось возможным. Язык развивается благодаря окружающей среде. Нет такой окружающей среды, которая была бы более несхожа, чем та, что окружала индоевропейцев, когда они еще были азиатами и когда они стали европейцами. Когда они шли от первого своего местожительства к последнему, то все должно было склонять их к тому, чтобы забыть свой ранний язык и приспособить свой разговор к новой речи. Следовало ожидать, что постепенно сначала пропадет одно выражение, один тон, потом другой – пока от старого языка не останется ничего. Но напротив, они принесли с собой свой словарь почти нетронутым всюду, куда бы ни забрасывала их судьба в этом широком мире. Они так заботились о том, чтобы не утратить ничего, что, хотя все звало к переменам, столь хрупкая вещь, как ударение на нескольких числительных, воспротивилась гению аттической, ионийской и дорийской речи – гению, который казался непобедимым. Если они могли перенести свою арийскую речь на берега Роны, то еще легче они могли, убеждает нас профессор Мюллер, привезти с собой несколько кусков камня. Столь же легко, мог бы сказать он, могли они привезти с собой тот неопределенный инстинкт и религию, которые сделали эти куски камня столь драгоценными в их глазах. Профессор привел нас к обширному полю для размышлений. Пересекая его, мы чувствуем себя людьми-мозаиками: мы и все, что принадлежит нам, все – центоны и компиляции мертвого прошлого, которое живет и дышит в нас. В одном отношении профессор Мюллер, отражая довод о предполагаемой невозможности перевозки нефрита более чем равной гипотетической невозможностью переноса языка, даже слишком убедителен. В случае, о котором мы говорим, перевезен был нефрит, однако имя нефрита, как говорит нам сам профессор, перевезено не было. Если необходимо было еще какое-то добавление ко многим физическим, историческим и философским тайнам этого странного минерала, то вот оно».