Лагерь и литература. Свидетельства о ГУЛАГе - Ренате Лахманн
Но тут стал он мочиться под себя, не выходя из барака. Его положили отдельно, на самом плохом, холодном и загаженном месте у двери. Между ним и ближайшим соседом сделали промежуток – никто не хотел лежать с ним рядом.
Марголин отмечает:
Он улыбался робкой, щемящей, потерянной улыбкой. Когда бригада мылась в бане, надо было следить за ним: он брал у раздевающихся людей все, что видел: надевал чужую чистую рубаху или чужие ботинки (М I 146).
Не умалчивает Марголин и о финальной стадии: «В лагере никто не имел ни охоты, ни возможности спасать погибающих» (М I 147). Под «погибающими» подразумеваются «доходяги». Подобным признакам нравственного разложения Марголин противопоставляет поведение ортодоксальных евреев, которые как группа явно успешнее противостоят условиям, угрожающим их человеческому достоинству. Описывает он, впрочем, и являвших собой странное зрелище юродивых[472], которых в лагере называли «христосиками»: этих страдальцев «скоро расстреляли, и все о них забыли» (М I 87).
Деформацию личности он наблюдал прежде всего на примере совсем юных арестантов, которые, преодолев первоначальную слабость, перенимали повадки уголовников, превращаясь в людей опасных, непредсказуемых, морально разложившихся. Марголин наблюдает за отпрысками начальства и надзирателей: эти дети и подростки, хотя и, по-видимому, часто бывавшие в лагере, ясно давали понять, что они – «другие». Марголин видит в них подрастающих будущих рабовладельцев, которые считают разделение мира на свободных/командиров и заключенных/подневольных работников нормальным, взирая на последних с интересом, но без сочувствия: по его словам, ни разу ни один такой ребенок ничего не подал умоляющему заключенному – ни морковки, ни куска хлеба. От наблюдений Марголин переходит к личному опыту, включая пребывание в карцере, где его жестоко избивают сокамерники, причем никто из однобригадников не приходит на помощь, и где с ним случается нечто наподобие припадка отчаяния в форме необычайно продолжительного и, главное, очень громкого крика, слышного, насколько ему помнится, на весь лагерь. Воспоминание об этой утрате самообладания сменяется описаниями, в которых рассказ от первого лица сочетается с несобственно-прямой речью. Описание одного из маршей на работу, на сей раз – стройку железной дороги, проникнуто странным чувством нереальности:
Ночное движение бригад, в абсолютном молчании, представляло собой зловещее зрелище, страшное своей необычностью и напряжением. Каждая бригада была как сжатая пружина, которой весь день предстояло разворачиваться, чтобы вечером быть приволоченной к исходному пункту стрелком, как неподвижное, утратившее эластичность и бесполезное тело. Мы шли вперед и скоро втягивались в глубокое и узкое мрачное ущелье. С двух сторон нависали отвесные стены высокого леса, в снегу, в ночном тумане и лунном сиянии. Ночное шествие гипнотизировало нас. Мы шли медленно, как процессия призраков, покачиваясь грузной поступью со шпалы на шпалу (М I 121).
Можно, пишет он, уже будучи сильно ослаблен и переведен в сангородок Круглицу, снять фильм-фальшивку, как это делали в гетто, однако истинная «культурная» ситуация не по плечу ни Эйзенштейну, ни голливудским режиссерам. Со своего рода психологической иронией Марголин прослеживает поведение людей, сталкивающихся с «культурой», например на кинопоказах. Причиной повального оболванивания заключенных, приводящего его в ужас, он считает ставшие технически возможными медиа, помимо кино – прежде всего радио. Радиофикация наполнила Круглицу неумолкающим звуком, спастись от музыки и лозунгов не удавалось даже во сне[473].
Отчет Марголина показывает: помимо физического состояния, для выживания в лагере чрезвычайно важны элементарные контакты, рождающиеся из симпатии или антипатии. Он изображает соприкосновение с другими людьми, бывшее частью нормального «общения» еще в камере и в вагоне, а теперь и в лагере, включая эпизоды сна (четверо вынуждены ютиться на нарах для двоих); лежа посередине, он радуется возможности погреться, а также узнать из этого совместного сна характер другого человека. Этим терпимым, сносным телесным контактам он неоднократно противопоставляет невыносимое соприкосновение с уголовниками.
Помимо описания контактов с другими людьми, он вырабатывает своеобразное психологическое определение лагерной ситуации, основанное прежде всего на самонаблюдении; здесь также важны рассуждения об охватывающем всех состоянии, которое он именует «лагерным неврозом». Страдающий лагерным неврозом арестант перестает замечать ненормальность ненормального. Более того, нормальное начинает казаться ему ненормальным. Порождаемый «искажением» предметов, отношений и людей лагерный невроз представляет собой
болезненное искривление, которое возникает в человеческой психике в результате долговременного пребывания в лагерных условиях. Лагерная «изоляция» насквозь искусственна, противна человеческой природе и навязывается ей силой.
Невроз этот был «необходимой, иногда фантастической гримасой, уловкой или защитным приспособлением души» (М I 283). По его мнению, это «искривление» можно было бы научно исследовать – но не в существующих обстоятельствах[474]. Лагерный невроз сопровождается значительными изменениями в организме, симптомы которых он, подобно Герлинг-Грудзинскому, наблюдает и перечисляет:
Это было странное ощущение, когда мои старые ноги, которые 42 года служили мне и составляли часть моего тела, вдруг перестали меня слушаться и исполнять мои приказы. <…> Вторым симптомом была сыпь в локтях, коленях и крестце, ярко-красная на высохшей коже, лишенной жировой подкладки. Кости торчали наружу, ключицы, ребра проступали, – плоть таяла на нас, и скелет выходил наружу. Медицинский осмотр дистрофиков состоял в том, что нам командовали спустить штаны и повернуться. Один беглый взгляд на то место, где раньше были ягодицы, заменял всю проверку. Нам уже не на чем было сидеть (М I 297–298).
Собственную слабость, из‑за которой он может передвигаться лишь медленно, волоча ноги, он констатирует в самонаблюдении, которое, однако, распространяется и на других, ведь с ними происходит то же самое. Заканчивается это состояние так называемой «актировкой»[475], означающей «блаженно[е] счасть[е]» стать инвалидом и быть официально признанным таковым.
Четвертая часть выделяется в структуре книги как некое резюмирование лагерного опыта, препоручаемое апеллирующему к читателям аукториальному рассказчику: «Суммируем факты». Рассказчик этот сжато излагает касающиеся некоего «д-ра Юлия Марголина» факты, размышляя о подлинном ratio лагерей, причем система вновь определяется с точки зрения своих функций. Но теперь решающее для рассказа значение имеет констатация того факта, что амнистия (спасшая Герлинг-Грудзинского) обошла Марголина стороной (как он полагает, из‑за его еврейства) и что несмотря на инвалидность его не выпустили, как других инвалидов, а оставили в лагере еще на два с половиной года на положении заключенного, в общем-то, бесполезного. Инвалидов привлекали к легким работам, то есть не ликвидировали; ликвидируют, по его словам, контрреволюционеров. Два с половиной года на инвалидности сближают его с хирургом Максом Альбертовичем Розенбергом (Максиком).
