Сергей Лавров - Лев Гумилев: Судьба и идеи
Однажды Николай Александрович поднимался по тропе вверх, к палатке и вдруг почувствовал, что его кто-то взял за плечи и толкнул на торос. (А он был человек очень тренированный, сильный, настоящий спортсмен.) Во время падения у него сломались два ребра, боль была дикая, он еле дотащился до палатки. И тут Лев говорит: «Это Албаст». Ведь он изучал этнографию и верования разных народов. Он знал, что шаманы северных народов совершают заклинания над потусторонними силами. В Сибири и Средней Азии был известен дух по имени Албаст. Лев стал лечить Николая Александровича и помог ему быстрее выздороветь. (Надо сказать, что у Льва было очень сильное поле рук, он мог даже кровь заговаривать. Но как он это делал, никогда не признавался.) Но странные явления вокруг палатки продолжались, и терпению их пришел конец, нужно было что-то делать с этим Албастом. И вот в очередной раз, когда начались шумы и трясение, Лев заговорил на разных языках, уговаривал Албаста оставить их в покое. И когда он дошел до персидского – вдруг все прекратилось, наступила полная тишина. Спустившись однажды вниз в поселок и разговаривая с местными аборигенами, Лев рассказал об этом случае. Его спросили: «А вы палатку-то где поставили?» – «Вот там-то». – «Да вы что? Вы ведь на самой дороге поставили, где ходят наши духи. Надо было поставить в стороне. А то вы ему ход загородили!» Так вот все и объяснилось. Палатку они после этого, конечно, переставили. Уже позже, после 1956 г., когда Льва выпустили после второго срока, они с Козыревым встретились в Ленинграде. Сохранилась их совместная фотография, сделанная на ленинградской улице. Лев на ней выглядит очень молодо. Вообще есть много раз подтвержденное наблюдение, что после отсидки и возвращения из лагеря люди как-то очень молодели, выглядели на несколько лет моложе, а потом, постепенно снова возвращались к облику, соответствующему их возрасту. Вот и Лев после лагеря, когда отмылся, побрился – выглядел лет на 27. Это очень хорошо видно на фотографии.
Характер у Льва Николаевича был замечательный. С ним вообще было хорошо и легко. Он был деликатный человек с идеальным характером, но твердый в принципиальных вопросах науки. И это притом, что у него была такая тяжелая жизнь.
Его обижали с самого рождения, он был недолюбленный ребенок, практически брошенный своей матерью. Он ни от кого, кроме бабушки, не видел тепла. Он как-то сказал мне: «Кроме тебя и бабушки, ко мне никто так хорошо не относился».
Ему хотелось от людей внимания, чтобы к нему по-человечески, тепло относились. И когда кто-то проявлял такое отношение, Лев бывал этому очень рад и всячески старался ответить добром. Он очень дорожил моей лаской. Иногда, если он ложился спать раньше, я его благословляла и целовала в лоб. А он всегда говорил: «Спасибо». В нем было столько детского!
Мы никогда с ним не ссорились. Всего один раз он на меня заворчал. Это случилось по поводу его работы. Лев Николаевич ведь все тогда дома работал – читал, писал, правил гранки. И большим ударом для него стал отказ его постоянной машинистки, которая всегда перепечатывала его тексты. Я решила тогда сама научиться печатать. Купила за 75 рублей у своей соседки в Москве старую пишущую машинку «Континенталь». Это была большая, железная машинка начала XX века (сейчас она в Ленинграде). Я напечатала на ней всю вторую докторскую диссертацию Льва Николаевича «Этногенез и биосфера Земли». С большими трудами, с потом и кровью вся работа была напечатана.
Лев работал постоянно, иногда он хотел что-то поправить в тексте и просил допечатать 2–3 строчки, а потом вклеивал их в готовую машинопись. Но я была в тот момент чем-то занята на кухне. Он вспылил. Я говорю: «Ну, я же не стерва, я сейчас напечатаю». Он извинился и поцеловал меня.
За то время, пока мы были с ним вместе – то есть за 25 лет, он написал все основные свои книги, кроме написанных раньше «Древних тюрок» и «Хунну». Все остальные книги он уже при мне написал, то есть буквально вывалил их из головы. У него все время было стремление работать, работать, работать. И это его больше всего радовало.
Так как я художник и понимаю, что такое творчество, то для меня его занятия – это было святое. Я знаю, что когда человек погружен в науку или в искусство, его нельзя трогать, у него прерывается мысль. Это не все понимают, для этого надо самому пережить творческий процесс. Это нужно чувствовать, очень любить человека и очень уважать. И он, видимо, был мне за это благодарен. Первая книга, которая у него при мне вышла, – «Поиски вымышленного царства». Я делала к ней обложку и пять шмуцтитулов. В том же оформлении она была потом издана на испанском языке.
Вообще история издания книг Льва Николаевича – это отдельная и довольно непростая тема. Например, была очень неприятная история с книгой «Конец и вновь начало». Мало того что в издательстве «Наука» изменили название на слишком наукообразное «География этноса в исторический период» и довольно грубо порезали текст, так под конец во всем готовом тираже в 30 тысяч, видимо по указанию сверху, замазали черной типографской краской на задней сторонке переплета очень положительное высказывание Д. С. Лихачева о Льве Николаевиче и его книге. Вообще редакторы иногда просто издевались надо Львом. Например, был такой Кунин в «Востокиздате», он редактировал книгу «Хунны в Китае» и намеренно перепутал все надписи на картах, снял подписи, книга вышла без указателей и со значительными купюрами.
У книги «Этногенез и биосфера Земли» вообще была пятнадцатилетняя история мытарств от депонированной в ВИНИТИ рукописи до нормальной книги. Тем не менее, несмотря на все козни, неприятности и обиды, Лев Николаевич все-таки напечатал к концу жизни все, что хотел. И дело, конечно, не в обидах – он думал прежде всего о том, как довести свои мысли до людей, до читателей и побудить их к размышлениям.
* * *Очень тяжелым для Льва Николаевича на протяжении почти всей его жизни в науке было непонимание коллег-ученых и нежелание общаться с ним из-за постоянного надзора органов. Он говорил: «Мне не с кем поговорить. Весь ужас в том, что мне негде проверить свои мысли, свои теории. Если бы они могли хотя бы поспорить со мной, опровергнуть или поддержать. Ведь наука всегда требует обсуждения». Это особенно важно, когда делаются новые открытия, да еще в пограничных областях, на стыке наук, как это было в случае с пассионарной теорией этногенеза. Те академики, которые писали на Льва доносы в ЦК КПСС (Бромлей, Григулевич, Рыбаков), не откликались на его призывы вступить в открытую дискуссию. Их статьи печатали, а Льву почти никогда не давали ответить. Академик Ю. В. Бромлей однажды принародно заявил: «Я не могу дискутировать с Гумилевым, потому что не знаю так историю. А Гумилев ходит по всемирной истории, как по своей квартире!»
Лев искал подкрепления своей теории пассионарности со стороны естественных наук – географии, биологии, генетики. Его очень интересовало, что могут сказать о его выводах представители этих дисциплин.
В 1967 году Лев познакомился с Н. В. Тимофеевым-Ресовским, очень известным ученым-генетиком. Внешне это был очень крупный мужчина, громогласный, с большим носом. В 1930–40-е годы он был директором Генетического института в Германии. Поговаривали, что там проводили опыты над людьми, но так или иначе он сохранил себе жизнь, работая на немцев. После возвращения в СССР ему не разрешили жить в Москве, и он жил и работал в Обнинске. Лев хотел с ним обсудить свои вопросы, поговорить о пассионарности: что это за признак – доминантный он или рецессивный, как он передается и т. п. Летом, в субботу и воскресенье, Лев уезжал в Обнинск, где общался с Николаем Владимировичем. Они много беседовали, спорили, Лев там очень уставал; да еще дорога занимала 3 часа в одну сторону. А тут Льву Николаевичу предложили написать вместе с Тимофеевым-Ресовским статью для журнала «Природа», и Лев очень загорелся. Но когда он спросил Тимофеева-Ресовского: «Что такое этнос? Как Вы его понимаете?», тот стал приводить какое-то кондовое сталинское определение: общность языка, территории и прочее. Это Льва совершенно не удовлетворило.
А как раз в это время около Николая Владимировича появился Д. Гранин, который решил, что своей повестью «Зубр» он освободит ученого от всех сплетен, которые вокруг него вились. И он, видимо, внушил Тимофееву-Ресовскому, что общение с Гумилевым для него нежелательно. Разве это допустимо, чтобы две такие взрывные фамилии – Гумилев и Тимофеев-Ресовский – были рядом? И Тимофеев-Ресовский нагрубил Льву: прислал ему жуткое оскорбительное письмо, приведшее Льва в шок.
А тут в марте 1969 года нам дали путевку в пансионат под Лугой, и там Лев написал Николаю Владимировичу потрясающий ответ. К сожалению, Айдер Куркчи не вернул мне подлинник этого письма, но, правда, напечатал его. Лев очень деликатно, элегантно, но при этом очень убедительно и жестко письменно «высек» Тимофеева-Ресовского. Когда дело касалось науки, он был непреклонен.
