Владимир Наджафов - Пакт, изменивший ход истории
Если оценка В.М. Молотовым значения советско-германского пакта лишена содержательности, как быть с его же заявлением о взаимных геополитических выгодах, которые получили стороны благодаря военно-политическому сотрудничеству? С его заявлением о том, что заключение пакта «устранило возможность трений в советско-германских отношениях при проведении советских мероприятий вдоль нашей западной границы и, вместе с тем, обеспечило Германии спокойную уверенность на Востоке»?{935} Это — о территориальном расширении Советского Союза за счет его малых восточноевропейских соседей и победах немецкой армии в Западной Европе. В подготовленном в мае 1941 года в ЦК ВКП(б) документе «О текущих задачах пропаганды» в качестве одной из двух причин немецких успехов в войне против Франции и Англии — после фактора военного превосходства Германии — называлось то, что, готовясь к войне, она постаралась установить «дружественные отношения с СССР». Потерпевшая же поражение Франция, наоборот, проявила, как и Англия, «легкомысленное отношение к вопросу о роли и удельном весе Советского Союза»{936}.
Не много ли официальных заявлений, которые «не следует принимать за чистую монету»? Разве начавшийся «сталинский натиск на Европу»{937}, капитуляция Франции (по оценке английского историка Д. Рейнольдса, повлиявшая на ситуацию во всем мире{938}), ликвидация независимости многих малых европейских государств — эти «действительные события» 1939–1940 годов не привели к крутым геополитическим сдвигам на континенте?
Г. Городецкий убеждает читателя не доверять не только тому, что говорил глава советского правительства В.М. Молотов, но и Сталину. Он пишет: «Было бы ошибкой принимать за чистую монету собственное объяснение Сталина, что, подписывая пакт, он знал, что ему придется воевать с Германией, и он стремился лишь к передышке» (с. 61. Курсив мой. — В.Н.). А несколькими строками выше говорится прямо противоположное — что пакт «отразил относительную слабость России и прекрасное понимание того, что рано или поздно России придется встретиться с Германией на поле боя» (там же. Курсив мой. — В.Н.). Обычно пишущий проверяет самого себя, вновь и вновь редактируя свой текст, чтобы устранить явные ляпы; если, конечно, считаться с будущим читателем.
Отказ Г. Городецкого признать значимость обобщающих самооценок советской политики сталинским руководством, объявив их не заслуживающими того, чтобы принимать за «чистую монету» (этими двумя примерами дело не ограничивается — см. ниже), вынуждает коснуться и других его исследовательских приемов такого же свойства. Так, слова Сталина о том, что «действия Красной Армии — также дело мировой революции», объявляются им «неудачным заявлением» (с. 78). Еще больше примеров, когда израильский историк отвергает важные положения на том основании, что, мол, это всего лишь словесная дань идеологии. При этом, напомним, он отрицает какую-либо связь идеологии с политикой, как у Сталина, так и у Гитлера.
Странные умозаключения Г. Городецкого ставят читателя его книги перед дилеммой. Чему верить: нынешним представлениям автора о событиях того времени или тому, как воспринимали мировые лидеры эти события, в соответствии с которыми они строили свою политику? Читатель был бы избавлен от такого выбора, следуй автор «Мифа “Ледокола”» своему призыву «постараться понять настроения людей того периода и не судить о них с позиций сегодняшнего дня». Действительно, как иначе подходить к историческим событиям?!
Далее — не меньшая странность. Вступаясь за предвоенную сталинскую внешнюю политику, Г. Городецкий пишет, что напрасно историки «уделяют первостепенное внимание подписанным месяц спустя (после подписания пакта от 23 августа 1939 г. — В.Н.) совершенно секретным протоколам», используя их для выявления истинных целей советской политики (см. курсив в вышеприведенной цитате из «Мифа “Ледокола”»). Почему напрасно? А потому, аргументирует он, что секретные протоколы были подписаны не сразу, не вместе с пактом, а спустя месяц. Следовательно, секретные протоколы не имели того значения, которое им придают «другие историки». Дело доходит до того, что на последующих страницах он спорит сам с собой, доказывая существование связи пакта с секретными протоколами (с. 45-46). Но стоило ли ломиться в открытую дверь? Например, достаточно было воспользоваться материалами широко известного сборника документов «Год кризиса. 1938–1939», изданного МИД СССР за несколько лет до появления «Мифа “Ледокола”». Во втором томе сборника опубликована «Памятная записка», врученная В.М. Молотовым германскому послу Ф. Шуленбургу 17 августа 1939 г., в которой советская сторона настаивала на заключении пакта о ненападении или подтверждения пакта о нейтралитете 1926 г. И далее: «С одновременным принятием специального протокола о заинтересованности договаривающихся сторон в тех или иных вопросах внешней политики, с тем чтобы последний представлял органическую часть пакта»{939}. А через два дня был представлен советский проект пакта с «Постскриптумом» — о том, что «настоящий пакт действителен лишь при одновременном подписании особого протокола по пунктам заинтересованности Договаривающихся Сторон в области внешней политики. Протокол составляет органическую часть пакта»{940}.
В свете того, что уже говорилось о приемах, используемых израильским историком в подкрепление странностей «Мифа “Ледокола”», его трудно заподозрить просто в невнимательности при чтении документальных изданий с текстом пакта. Он не мог не знать, что вместе с пактом в ночь с 23-го на 24-е августа 1939 года был подписан и приложенный к нему секретный дополнительный протокол — первый и основной из общего числа шести секретных протоколов, принятых сторонами в 1939–1941 годах. Принятых на протяжении нескольких лет, а не за один месяц. Оба документа, пакт и секретный протокол, по которому стороны «обсудили в строго конфиденциальным порядке вопрос о разграничении сфер обоюдных интересов в Восточной Европе», в соответствующих дипломатических публикациях следуют один за другим, на соседствующих страницах{941}. Согласитесь, все это более чем странно.
Наконец, неужели Г. Городецкому неведомо, что не сам пакт, а дополняющий его секретный протокол о разделе Восточной Европы и стал главным предметом переговоров (скорее — торга) в Кремле? Читаем примечание к секретному протоколу, опубликованному в 22-м томе «Документов внешней политики СССР». Оговорка об отсутствии записи хода переговоров в Кремле (на самом деле существует упомянутая выше немецкая запись переговоров; думается, есть и советская запись, только запрятана далеко) сопровождается примечанием составителей тома о том, что Сталин счел необходимым начать встречу с И. Риббентропом 23 августа именно с вопроса о разграничении «сфер интересов»{942}. В своем последнем слове на Нюрнбергском процессе И. Риббентроп говорил, что когда он прилетел в Москву для заключения пакта, Сталин «дал понять, что если он не получит половины Польши и прибалтийские страны, еще без Литвы с портом Либава, то я могу сразу же вылететь обратно»{943}. Эти требования Сталина были приняты немецкой стороной и зафиксированы в секретном протоколе.
Кстати, этот важнейший том (в двух книгах) широко известной серии «Документы внешней политики СССР», посвященный 1939 году (он вышел за три года до появления книги Г. Городецкого. — В.Н.), не нашел никакого отражения в «Мифе “Ледокола”». Между тем в документах тома прослеживается встречное движение сторон к пакту, импульс которому придало требование В.М. Молотова (заменившего М.М. Литвинова в НКИД СССР) на первой же беседе с германским послом Ф. Шуленбургом подвести «соответствующую политическую базу» под отношения между Германией и Советским Союзом. Чего он стал тут же добиваться, заменив М.М. Литвинова в НКИД СССР{944}. Таковы приемы, которые использует израильский историк, чтобы избавиться от углубления в международные отношения кануна войны и избежать постановки вопроса о роли Сталина в развязывании мировой войны.
Ко всему прочему, заявляя, что секретный протокол был подписан не одновременно с пактом о ненападении, а месяц спустя, Г. Городецкий обходит застарелую проблему советской внешней политики — как сохранить тайну секретного протокола к советско-германскому пакту о ненападении от 23 августа 1939 года. Полвека советские руководители, все — от Сталина до М.С. Горбачева, скрывали от общественности тайну секретного протокола. Она продержалась так долго потому, что разглашением содержания протокола снимался вопрос о том, кто, в какой конкретный момент и с какой целью развязал мировую войну. Это объясняет и то «трогательное единство» в сохранении тайны секретного протокола, которое пронесли через всю мировую войну нацистские лидеры и сталинское руководство. Правда, интересно, что же оказалось весомее схватки смертельных врагов — Сталина и Гитлера, раз никто из них не решился обнародовать секретный протокол, обвинив во всем противную сторону?
