Лев Вершинин - «Русские идут!» Почему боятся России?
То есть никакого авторитаризма, все как раньше. Взамен требовалось только «проявлять уважение достоинства и власти его». Плюс «оставить ипредать вечному забвению» все прежние жалобы и ссоры, содействовать укреплению «миролюбия и дружества», а между народом «братской друг к другу любви», лам же просили всего лишь «не мешаться в светские обстоятельства, яко дело не только им неприличное, но и предосудительное». В общем, Петербург, «милостиво благоволя», выражал надежду, что «пребудут они верными Его императорского величества подданными, тщательными исполнителями Его воли и послушными законам Всероссийской империи».
Хотели как лучше
Казалось бы, жизнь удалась. Ан нет. Скандалы продолжались и даже вышли на качественно новый уровень, теперь уже с прицелом на беднягу Чучёя, которому, казалось бы, за его подвиг следовало ноги мыть и воду пить. Что бы там ни указывал Петербург, тайши и нойоны категорически отказывались признать выше себя какого-то выскочку из мелкого улуса и даже, такой кошмар, не потомка Хо-Урлюка. В результате указания наместника, оказавшегося, – даром, что по воле случая, – и рачительным, и хозяйственным, и в разных делах сведущим, попросту игнорировались чуть ли не с самого начала, а некоторые «владельцы» посмели даже ослушаться приказа главного пристава, не приехав на чуулган. Так что ничего у бедолаги не получалось: по всем, даже самым мелким поводам Чучёю приходилось взывать к приставам, и хотя те, конечно, вмешивались, авторитету «национальной власти» такая политика ни разу не способствовала, да и самому баловню удачи здоровья не добавляла. Вот он и умер, – как писалось, от «грустных огорчений», – 23 мая 1803 года, фактически побыв главой автономии около двух с половиной лет, а формально и того меньше, а завещание его с просьбою передать пост сыну Петербург по рекомендации Астрахани, где ситуацию понимали, не утвердил, в утешение одарив семью покойного княжеским титулом и парой имений.
Чуть позже наместничество и вовсе отменили, как не оправдавшее себя, – что вполне соответствовало истине, – восстановив полномочия приставов. Остался, правда, суд «зарго», но и он себя не оправдал. Судьи, назначенные нойонами и кормившиеся с их рук, решали дела под диктовку кормильцев, без всякого разбирательства, тем паче что древние адаты и уложения, писанные по-монгольски и по-тибетски, да еще произвольно толковавшиеся, совсем не подходили к реалиям XIX века. Недовольных понемногу становилось все больше и больше, вопросы свои все стремились решать в нормальном, русском суде, как их крещеные собратья, нормальные суды задыхались от потока дел, которыми, в общем, не должны были заниматься, и в конце концов, обратив внимание на проблему, правительство приняло меры, оставив в ведении «зарго» только мелкие тяжбы на сумму не свыше 25 рублей, а затем и не свыше пятерки. Все прочие дела, и уголовные, и административные, с 1818 года слушались в уездных и губернском судах, чему «бурханщики», – кроме, конечно, нойонов и зайсанов, терявших немалый доход от судебных сборов, – были только рады.
Короче говоря, наметилась тенденция. Рядовые степняки всеми правдами и неправдами, вплоть до крещения, стремились пользоваться благами цивилизации, а нойоны делали все возможное и невозможное, чтобы с таким безобразием покончить. Естественно, задалбывали Петербург жалобами и кляузами, подкупали приставов, подчас даже насильно тормозили «подданных», ехавших в Астрахань или Ставрополь по судебным надобностям. В марте 1822 года даже созвали «совещание», по итогам которого «всенародно» постановили оставить в ведении «зарго» все дела по всем направлениям, о чем и сообщили властям. На что власти, три года подумав, 10 марта 1825 года ответили введением «Правил для управления калмыцким народом», согласно которым калмыки из ведения МИД, как было всегда, переходили в распоряжение МВД, то есть автономный улус превращался в обычную «внутреннюю область» Империи. Отныне делами степными руководила «Комиссия калмыцких дел» в составе руководства Астраханской губернии и двух выборных делегатов от «бурханщиков», возглавлял ее специальный Главноуправляющий, назначаемый лично министром, а на решения улусных «зарго» можно было подавать апелляции в русские суды. Крепко расширили и функции приставов, после чего, естественно, «особая роль» нойонов автоматически ужималась, – а это сильно облегчало жизнь простому люду. Теперь, по крайней мере, стало точно известно, кому, куда и как, ежели что, жаловаться.
И вольностью жалую
И таки жаловались. Причем, поскольку жизнь не стояла на месте, жалобы шли уже не только от темных аратов, но и от нового люда, типа купцов и прочих разночинцев. А потому девять лет спустя, 24 ноября 1834 года появилось и новое положение, в петициях нойонов на имя губернатора Астрахани и самого Государя называемое не иначе как «соль смертная, горше полыни, страшнее засухи», вводившее систему «попечительства», в рамках которой нойонам запрещалось дробить улусы и аймаки наследниками. А также продавать и дарить подданных вместе со скотом и пастухов с семьями, зависимость которых с тех пор выражалась только в обязанности нести традиционные повинности. То есть отменялось «степное крепостное право», никаким законом не предусмотренное, но освященное вековой традицией. На «попечителей» же (бывших приставов) возлагалось за всем этим присматривать. Заодно прижали и лам, утвердив штат для каждого улуса, – и тем самым покончив с «бродячими монахами» (или попросту бродягами), а право назначения Главноуправляющего от министра уходило лично к Государю.
А еще двенадцать лет спустя, 23 апреля 1847 года, грянуло окончательное решение: управление калмыками ушло из-под МВД к Министерству государственных имуществ в лице управляющего Астраханской губернской палатой государственных имуществ, который стал называться главным попечителем калмыцкого народа и обладал мало чем ограниченными полномочиями. Уже по факту совсем исчерпавший себя «зарго» был ликвидирован, все гражданские и уголовные дела должны были разбираться в русских судах, но с обязательным участием заседателя-калмыка.
Формально на власть нойонов никто не посягал, но реальными руководителями улусов стали попечители, теперь обязанные не надзирать и советовать, но лично «проявлять заботу о снабжении населения продовольствием, о расширении торговли, о медицинской помощи, а также наблюдать за нравственным населения состоянием и обычной жизнью, по мере возможного насаждая среди калмыцких людей оседлость и земледелие путем предоставления льгот». Все по собственному усмотрению, но в рамках инструкций и согласовывая свои действия с «народными сходами», аналогичными волостным и сельским сходам русских губерний.
Иными словами, вслед за фактической отменой в калмыцких степях крепостного права Империя ввела там некую форму демократии. Что до нойонов и знати рангом пониже, фактической власти они лишились полностью, сохранив только право взимать с «подданных» подати. Хотя, конечно, и богатство, и влияние, и связи позволяли им контролировать деятельность сходов, да и с попечителями, – не ангелами, а обычными людьми, – находили общий язык. Так что потомки Хо-Урлюка возрастом постарше продолжали жить как жили, кряхтя и брюзжа на новые времена, а вот их дети и внуки, глядя вокруг, понемногу приходили к выводу, что Хо-Урлюк Хо-Урлюком, но, при всем уважении, так жить нельзя, а потому перебирались в города, – кто в Ставрополь или Астрахань, кто в Казань или даже Белокаменную, а иные и в самый Петербург, – вливаясь в цивилизованную жизнь, каждый в меру своих способностей. Одни поступали учиться, другие уходили в торговлю, в основном же поступали на службу, при необходимости легко соглашаясь креститься. Хотя необходимость такая, если не хотелось в армию, случалась не часто: «бурханщикам» дивились, но не щемили; калмыков в Империи считали за своих.
На том «особость», наконец, исчерпалась. «Волжские нетатарского рода кочевые» стали, наконец, обычным народом, каких в России немало, разве лишь по сословному статусу ближе к казакам и башкирам
Вместо послесловия. У ГОРЫ АРАРАТ
Не знаю, насколько сопрягается со всем предшествующим тема Армении, которая все же не совсем Восток, а безусловный Юг, но, думается, для завершения разговора о «расширении России, как признаке ее агрессивности», – самое то. Ибо сюжет, на мой взгляд, очень ярко иллюстрирует тот факт, что многие небольшие народы, воплотив мечту о независимости в жизнь, достаточно скоро приходили к выводу, что эта самая жизнь слишком угрюма и без надежной крыши не проживешь, а российская крыша, при всех недостатках, самая надежная.
