Игорь Курукин - Персидский поход Петра Великого. Низовой корпус на берегах Каспия (1722-1735)
Завершение затянувшегося похода и вывод русских войск с Кавказа вызывают различные оценки. Одни историки считают договор 1735 года «актом жестокой несправедливости в отношении народов, населявших эти территории»{1009}. Другие находят его неоправданной уступкой с точки зрения задержки вхождения этого края в состав России или по причине его последующего «экономического и культурного регресса» в рамках иранской «феодальной деспотии»{1010}. Третьи винят «немецкую партию» или «онемеченных» правителей России в отказе от петровской политики «покровительства народам Кавказа», в отсутствии «интереса к прикаспийским провинциям» и в действиях «вопреки стратегическим интересам России»{1011}, вплоть до утверждения, что по чьей-то злой воле российские «войска, почти брошенные на произвол судьбы, терпели страшные лишения»{1012}.
С другой стороны, в научной литературе можно встретить оценки принятых в 1734-1735 годах решений как «успеха российской дипломатии»{1013}или, более скромно, как реализации долгосрочной стратегии сдерживания Турции в Закавказье{1014}, хотя стоит признать, что Гянджинский договор, скорее, обострил ситуацию в регионе, куда устремилась Турция, объявив себя защитницей единоверных мусульман-суннитов Кавказа от «еретиков-шиитов».
С высоты наших нынешних знаний о прошлом упрекать государственных людей XVIII столетия в том или ином просчете легко, но стоит ли это делать? Они принимали решения с точки зрения тех политических «видов», которые тогда казались наиболее важными, исходя из наличной и доступной им в то время информации, и о последующем им знать было не дано. Учитывая это, можно оценивать не слишком славное окончание «персидских дел», по крайней мере как рациональный выход (хотя бы и с ущербом для престижа страны) из сложившейся ситуации с наименьшими потерями, чтобы превратить Иран из потенциального противника в союзника{1015}.
Видимо, тогда, в 1735 году, министры российского Кабинета могли считать комбинацию выгодной: страна избавилась от труднодоступных, не приносивших никаких выгод и постоянно поглощавших людские, денежные и материальные ресурсы и заморских провинций, но при этом не допустила на Каспий турок, получила привилегии в торговле и приобрела мощного союзника, военные обязательства которого были прописаны в долгосрочном договоре. 15 июня Кабинет министров, обсуждая известия из Стамбула о предстоящем походе татар в Азербайджан, полагал нужным всячески «ободрять» союзника, но не оказывать ему реальной помощи.
Зато ситуация позволяла провести «диверсию» в Крым — уже согласно военным планам российских генералов. Надир же, по мнению министров, мог бы наказать, помимо турок и татар, также «непорядочные дикие народы» Дагестана, а заодно своими силами установить «коммуникацию» с союзником{1016}. А в августе они же извещали С.Д. Голицына о приближении турецкой армии и желательном продолжении войны векилем, поскольку именно для этого «Бог его инструментом изобрал»{1017}. У самого Надира были решительные намерения. Его послы просили выделить суда для перевозки войск по Черному морю, а также настаивали на немедленном разрыве России с Османской империей. В связи с этим императрица поручила Голицыну передать векилю, что такое большое количество судов отправить невозможно, тем более что Россия на Черном море не имеет ни одной гавани, где можно было бы их построить. Голицын должен был посоветовать Надиру захватить другие крупные города Турции, лежащие на пути к Стамбулу, а потом подойти к столице. Кроме того, следовало разъяснить ему, что в случае если Россия объявит войну Османской империи, военные действия развернутся не на Черном море, а со стороны Киева{1018}.
Дипломатическая история помнит немало «вечных миров» и союзнических клятв, не выдержавших испытания временем из-за несовпадения интересов партнеров. Так случилось и на этот раз — удалой полководец не собирался оставаться «инструментом» ни в чьих руках. В феврале 1736 года посреди Муганской степи Надир принял корону шахиншахов Ирана. Его воцарение отнюдь не принесло стране покоя, однако Иран и Турция начали мирные переговоры. Прибывший в Петербург посол нового шаха, уже знакомый нам Хулеф Мирза Мухаммед Кафи, привез императрице восточные подарки (910 зерен лучшего жемчуга, 177 штук «парчей и изарбафов» и девять «арапов и арапок») и на приеме 18 апреля заверил ее в «имеющемся твердом намерении к ненарушимому содержанию и крепчайшему утверждению» вечной дружбы и союза между двумя державами.
Вице-канцлер Остерман как раз несколько дней назад отправил визирю Оттоманской Порты ноту с формальным объявлением войны, поэтому на конференции с послом 4 мая поинтересовался намерениями союзника на предмет заключения военной конвенции. Мирза Кафи, в свою очередь, спросил «премудрейшего и великого везиря» о российских планах «искоренения» общего противника. Осторожнейший Андрей Иванович славился умением говорить, ничего не сказав по сути: он заверил собеседника, что «действа со всею силою со стороны всероссийской без остоновки продолжены будут», но не назвал, как и где, то есть «по ситуации границ и земель».
Мирза Кафи тоже оказался не прост и просил указать конкретную «диспозицию», а от заключения конвенции отговаривался отсутствием полномочий и нужного «обыкновения», зато заверил, что его повелитель на уже идущих переговорах не заключит мира без участия России (Остерману пришлось заявить, что в условиях объявленной войны «о мире уже ныне более упоминать не подобно»). 17 июня 1736 года, когда армия фельдмаршала Миниха уже ворвалась в Крым, Мирза Кафи объявил, что Порта на переговорах утвердила условия его повелителя, «кроме одного российского мира» (то есть турки отказались включить в договор Россию как воюющую сторону), но шах «в слове своем крепко стоит» и без союзника мир не заключит. Объявлена была и грамота шаха, в коей Надир предлагал: если русские идут на Стамбул, то он готов к походу; если же нет — он заключает мир{1019}. Последующие встречи ничего нового не принесли: посол обещал писать шаху, но больше интересовался российской помощью в строительстве современных кораблей на Каспийском море, в том числе присылкой российских мастеров, что никак не входило в планы Петербурга.
Когда российский резидент в Иране Иван Калушкин получил из Петербурга указ передать Надиру, что Россия объявила войну Порте, осадила Азов и ожидает действий союзника, шах заявил, что «турками мутит и их миром проводит и обманывает», но сейчас отправляется в поход «на бунтовщиков-бахтиарцев». Упрек, что шах своими домогательствами поднял Россию против турок, а теперь оставляет ее воевать одну, «шахово величество» повелел парировать: «Осада русскими Азова, взятие трех крепостей турецких, отправление войска в Крым и на Кубань — все это дело ничтожное; Персии в Азове никакой нужды нет, точно так как России в Багдаде», — и недипломатично потребовал ответа на вопрос, согласны ли русские двинуться вместе с ним в Царьград, причем императрица должна была сама отправиться в этот поход или по крайней мере послать верховного министра{1020}.
Безрезультатные переговоры не были изощренным коварством со стороны Надира — истощенным многолетней войной Ирану и Порте нужна была хотя бы временная передышка. К тому же у шаха имелись свои планы создания великой империи, и борьба с турками была только одним из направлений его внешней политики. Кстати, в своих обязательствах шах отчасти «устоял»: заключенный в сентябре 1736 года в Эрзеруме мирный договор с султаном он не ратифицировал — правда, не из уважения к России, а по причине отказа турецких министров и богословов признать шиитский джафаритский мазхаб (школу мусульманского права){1021}. Но воевать он стал в другом месте — иранская армия обрушилась на Афганистан, а затем ворвалась в Индию. Надир разгромил армию Великого Могола Мухаммад-шаха и разграбил имперскую столицу. «Победоносное войско, сразу в числе ста тысяч человек с оружием в руках атаковало кварталы, улицы, базары и дома жителей той местности и занялось убийством. Детей и взрослых, юных и старых, кого бы ни находили, не стеснялись убивать и лишать жизни; луноликих девушек и целомудренных женщин пленили рукою предопределения и пустили дым бесчестья из имущества каждого богатого человека», — описал эти события историк деяний шаха{1022}. После этого похода новый персидский посол в России поднес регентше Анне Леопольдовне роскошные дары из захваченной в Индии добычи, в том числе девять слонов{1023}. На аудиенциях у Остермана 9 и 13 октября посол Мухаммед Хусейн-хан сообщил об успешном походе в Индию и беседовал «о некоторых делах, заключающих пользу обеих высочайших держав»; однако содержание этих бесед в архивном деле о посольстве не раскрывается.
