Джеймс Миченер - Гавайи: Миссионеры
Мягкая улыбка тронула её губы, точно такая же, какую потом можно будет заметить у каждой гавайской девушки, собравшейся выйти замуж за американца. Эта улыбка словно говорила: "Я-то знаю, что нежностью и лаской приучу его к спокойной семейной жизни".
Ноелани встречалась с капитаном ещё два дня, а когда на ступил последний день стоянки "Карфагенянина" в Лахайне, Рафер был занят тем, что руководил расстановкой совершенно новой мебели в только что выстроенном миссионерском доме. Ноелани же в это время оказалась одна в своем травяном дворце. Она достала две берцовые кости и аккуратно обернула их талой: одну кость Маламы Кеоки вручил ей перед своей смертью, другая принадлежала, как память о матери, самой Ноелани. Взяв два тяжелых свертка в руки, она направилась к маленькому дому отца, и сказала ему:
– Келоло, мой дорогой, мой любимый отец! Я покидаю Лахайну, и я не смею брать с собой эти гнетущие меня дары. Ты обязан вернуть их в могилу. Мы больше не можем жить так, чтобы подобные памятные вещи преследовали наши сердца и души.
Он с почтением принял у дочери две кости и аккуратно положил их на земляной пол перед собой.
– Ты окончательно решила уехать в Гонолулу с этим американцем? – спросил он.
– Да, мне нужно начать совершенно новую жизнь.
– И пусть эта жизнь будет счастливой, – с трудом проговорил Келоло, немного шепелявя. Он не стал подниматься, чтобы попрощаться с дочерью. И хотя вождь прекрасно пони мал, почему при данных обстоятельствах Ноелани решила по ступить именно так, сам он не собирался мириться с новыми веяниями. В глубине души Келоло искренне жалел о том, что его дочь отвергает то единственное призвание и счастье, для которого она была рождена.
– Пусть же богиня Пеле… – начал пожилой алии, но дочь жестом остановила его. Ей было невыносимо выслушивать ещё какие-либо пожелания или заклинания.
Правда, сама она все-таки высказалась:
– Пусть боги будут добры к тебе, Келоло. Пусть твоё каноэ быстро плывет по морю, пока радуга не придёт за тобой. – Она ещё раз внимательно вгляделась в это родное лицо, изуродованное шрамами и с одной пустой глазницей, а потом ушла на пирс. Когда матросы увидели её, то сообщили, что капитан ещё не вернулся из города, и указали ей дорогу к миссионерскому дому. Там и нашла своего жениха Ноелани. Рафер си дел верхом на кухонном стуле, положив подбородок на его изогнутую спинку, и задумчиво смотрел в пол. Женщина мол ча наблюдала за ним, а капитан поднялся со стула и, прихватив его с собой, три или четыре раза громко стукнул этим стулом по новому полу, да так, что весь дом содрогнулся от ярости капитана. Несколько минут он простоял молча, со стулом в руке, опустив голову и закрыв глаза. Было видно, как набухли вены у него на висках и на лбу. Ноелани вспомнила слова, которые он произнес пару дней назад, и подумала: "Он ещё хвастался, что не имеет памяти! Ну, что ж, это просто замечательно, если все-таки он все помнит. А я-то поверила, что в его памяти хранятся лишь такие пустяки, как продажа Илики!" Потом капитан ещё раз десять с грохотом опускал стул на пол, чтобы немного успокоиться. Сейчас ему хотелось разнести в щепки весь дом. Но вместо этого он аккуратно вернул стул на место, последний раз оглядел уютную деревянную кухню, и вышел на улицу, под яркие лучи солнца.
– Сейчас мы уплывем отсюда, – заявил он, и все жители городка, которые уже прослышали о свадьбе, проводили пару до пирса и наблюдали за тем, как капитан Хоксуорт легко подхватил свою невесту на руки и усадил её в шлюпку.
* * *Как только при возвращении домой из Ваилуку компания американцев достигла наивысшей точки горного хребта, Джон Уиппл и его жена принялись пристально вглядываться вдаль. Они увлеклись этим занятием так, что Эбнер, наконец, не выдержал и спросил:
– Что вы там высматриваете?
– Это большая тайна и приятная неожиданность, – загадочно объяснил Джон, но когда четверка дошла до последнего холма, доктор все же сумел разглядеть за ветвями деревьев крышу нового миссионерского дома.
– Вот теперь я все вижу! – обрадовался Уиппл. – А вы?
Хейлы, ещё ничего не понимая, стали рассматривать привычные очертания Лахайны, и ничего особенного не замечали. Все было, вроде бы, как прежде. Пыльные дороги, холмы Ланаи вдали, море. И вдруг Иеруша задохнулась от неожиданности:
– Эбнер! Что это там? Неужели новый дом?
– Где?
– На месте нашего! Эбнер! Эбнер! – Она бросилась бегом с холма, и ленты шляпки развевались за ней по ветру. Она перепачкала юбку в пыли, а когда достигла дороги, то по мчалась вперед ещё быстрей, даже не ожидая, когда её догонят остальные, постоянно повторяя одну и ту же фразу:
– Это дом! Это дом!
Наконец, она подбежала к ручью, задыхаясь от волнения, и там остановилась. Через дорогу, где высилась стена, отгораживающая участок земли, принадлежащий миссионерам, и где раньше стояла жалкая травяная хибара, теперь вырос, как в волшебной сказке, самый настоящий фермерский дом, каких много в Новой Англии: уютный и надежный. Иеруша приложила руку к губам и тупо смотрела сначала на дом, а затем на приближавшуюся к ней троицу. Наконец, она подбежала к Эбнеру и поцеловала его у всех на глазах:
– Спасибо тебе, мой самый дорогой друг и товарищ, – еле слышно выговорила она.
Но преподобный Хейл был удивлен даже больше, чем его супруга, и теперь вопросительно смотрел на Уиппла, словно требуя разъяснений. Джон между тем подумал, что будет лучше, если он расскажет только часть правды, поэтому он объяснил данное событие так:
– Твой отец, Иеруша, переправил этот дом из Бостона. А мы просто хотели, чтобы это оказалось для вас сюрпризом.
Уже позднее, когда выяснилась вся правда об участии в этом деле капитана Хоксуорта, супруги Хейл пребывали в таком приподнятом настроении, что никто из них не стал жаловаться или обижаться на капитана. Они молча приняли дар Чарльза Бромли из Уолпола, а роль посредника решили дружно проигнорировать. Теперь для них было уже не столь важно, кто доставил им этот дом, кто его собрал, и кто, по сути дела, придумал все это. Иеруше дом очень понравился по многим причинам: здесь не было никаких клопов и прочих паразитов, пол в нем был не земляной, а самый настоящий, деревянный. Для детей имелись отдельные комнаты. Тут был роскошный письменный стол, за которым Эбнер мог спокойно работать. И в доме, наконец, была кухня. Иеруша с гордостью показывала свое приобретение гавайцам, когда те приходили поздравить её и полюбоваться роскошным жилищем Макуа Хейла и его семейства.
Первым официальным гостем оказался Келоло. Он принес с собой большой квадратный лист бумаги, который достал в магазине "Дж. и У.", и попросил Эбнера крупными печатными буквами написать на нем одно слово: "Ноелани". Правда, суть этой просьбы стала ясна уже потом, но в тот день, после того как Эбнер выполнил пожелание вождя, тот всё равно продолжал сидеть в гостях и не собирался никуда уходить. Наконец, Эбнер почувствовал, что пора намекнуть одноглазому гостю, что время идет, и каждому пора заняться своими дела ми. Но тот ударился в воспоминания и принялся рассказывать о том, что его жена Малама всегда любила церковь. Потом он вспомнил, как страстно мечтал Кеоки стать настоящим священником, и как нашла свое счастье Ноелани в Гонолулу. Казалось, что-то тревожит старика, и ему хочется поведать своим друзьям ещё что-то очень важное, но он не стал этого делать. Когда солнце село, Иеруша все же была вынуждена прервать воспоминания Келоло:
– Мой дорогой друг, сейчас нам пора ужинать. Вы не хоте ли бы присоединиться к нашей трапезе? Мы будем есть вяленую говядину и сладкий пирог.
Услышав это, Келоло страстно пожал обе руки хозяйке дома и пожелал ей всяческой удачи в этом сложном мире. Наконец, когда они с Эбнером остались одни, Келоло пророчески заявил:
– Твоя церковь будет стоять даже тогда, когда и я, и ты уйдем по радуге, Макуа Хейл. Это хорошая церковь, и посредством её ты сделал много добрых дел в Лахайне.
Затем он попросил разрешения обнять маленького миссионера, и по-гавайски, потеревшись носами с хозяевами, попрощался.
Было ещё не темно, когда он прошел по пыльной дороге, мимо поля таро и королевских земель, затем через мостик, куда приплывали лодки с китобойных судов за свежей водой, и оказался в местах, которые так любила Малама. Прогуливаясь по тропинке, он подумал: "Всегда остается надежда на то, что идущие в ночи придут и заберут меня". Он прислушивался к малейшим звукам, но знакомые шаги нигде не раздавались. Прогулка совсем не утомила вождя, но он уже чувствовал себя стариком. Когда Келоло вернулся домой, то сначала немного отдохнул, затем завернул в бумагу три драгоценных предмета, которые собирался передать своей дочери: ожерелье Маламы: китовый зуб, висящей на волосах сотни его друзей, свою накидку из перьев и древний красный камень Пеле.
Когда посылка была упакована, он положил её посреди комнаты и принялся собирать остальные ценные вещи: череп Маламы, её правую бедренную кость, которую он отдал Кеоки, и левую, подаренную Ноелани, как фамильную ценность, которую дочь отвергла. И самое дорогое: священный камень Кейна, который Келоло удавалось беречь от миссионеров в течение многих лет.
