Розалин Майлз - Я, Елизавета
– Мадам, выпейте это! – Снова голос с немецким акцентом. – Лекарство выгонит оспу наружу.
– Оспу? – Я оттолкнула чашку. – Не хочу, чтобы оспа вылезла наружу! У меня лицо будет рябое, старое и безобразное!
– Истинная правда, леди! – взорвался он. – А что вы предпочитаете – остаться с оспинами на лице и потерять красоту или потерять жизнь и все остальное?
– Посмей только оскорбить Ее Величество, немчура, и, клянусь, я выпущу тебе кишки! Дай ей свое снадобье, скотина, и молись, чтоб оно подействовало!
Почему Робин в моей комнате, почему держит обнаженный меч у докторского горла? Лекарь подпрыгнул, как заяц, и снова поднес чашку к моим губам.
Питье оказалось сладким, теплым и успокаивающим, вроде глинтвейна. Я жадно проглотила. Теперь Сидни и Кэт закутывали меня в длинную алую фланель, укладывали к огню…
Алое питье…
Алая фланель…
Алый огонь…
И наконец я почувствовала, что алое во мне выходит наружу…
Дни и ночи я словно плыла в этом алом сне.
И вот однажды, проснувшись на заре, я провела рукой по лицу и нащупала зловещую сыпь. Мой голос, от которого я сама отвыкла, мой слабый голос сорвался на визг:
– Оспины! У меня высыпали оспины!
– Не пугайтесь, госпожа! – послышался голос Марии Сидни. – Раз болезнь вылезла наружу, значит, вы скоро поправитесь. Смотрите, со мной было то же самое.
Я с трудом подняла глаза – как в зеркало глянула: все ее лицо было в красных оспинах.
И тут я поняла, что не узнаю Сидни: некогда миловидное личико покрывали глубокие рытвины, красота ушла безвозвратно.
– О, Сидни!
– Не плачьте, госпожа. На все Божья воля.
Dominus regit me… Господь – мой Пастырь, и ничто же мя лишит… Если и пойду посреди сени смертныя[9]…
Я долго карабкалась к полному выздоровлению. Словно человеку, на полном скаку вылетевшему из седла, мне пришлось заново учиться ходить. И заново узнавать, кому я обязана этой жизнью: ибо я поистине прошла посреди сени смертныя; смерть проникла во все мои члены.
И прежде всего кому как не Робину? Когда лекарь с возмущением покинул дворец, кто вскочил на коня и бросился вдогонку, догнал и пообещал оторвать немецкую башку, если тот не вернется, и вдобавок разрубить на тысячу кусочков, если не спасет меня и мою красоту – кто как не Робин?
И кто стерег лекаря, не смыкая глаз, даже когда тот засыпал, из страха, что немец сбежит, – кто как не Робин?
И кто дежурил при мне день и ночь, кто вливал мне лекарство по капле, когда из-за распухшего горла я не могла даже пить, – кто как не Мария Сидни, которая так страшно поплатилась за свою преданность: переболела еще хуже моего. На ее бедном личике остались уродливые борозды, такие ужасные, что муж при виде их разрыдался.
Он снова плакал, на коленях умоляя меня отпустить ее от двора. «Теперь, когда лицо ее обезображено, ей не место в вашей свите.
К тому же заразился наш сын, и она покорнейше просит дозволения удалиться и ухаживать за ним».
Ах, бедная моя Мария и бедный Генри. Их единственный сын, обожаемый малыш, Филипп – «любящий лошадей» по-гречески, названный так в честь любимого Марииного брата, Робина, – такой смышленый, такой хорошенький…
Мать спасла ему жизнь, но не красоту. Как и она, он носил на лице оспины, покуда их не разгладила своим лобзанием смерть…
Робин и его сестра спасли мне жизнь, рисковали ради меня, страдали. Даже их брат Амброз неотлучно дежурил возле меня день и ночь.
А тупицы все чесали в затылках, когда я возвышала сестру и братьев Дадли. Чернь дивилась: за что я его люблю? Его называли убийцей и хуже – так вот, я скажу правду: он был моим мужчиной! Потому что он посвятил мне свою жизнь, а когда я умирала, вернул мне мою!
Теперь я могла отблагодарить его, и отблагодарить сторицей. Показать всему миру, как ценю своего самого верного друга – да, и возлюбленного, хотя и не в том смысле, в каком понимали они! Послушайте, что я сделала! О, какая радость – дарить! Видели бы вы его глаза, когда я шепнула ему о задуманном!
Для положения в свете: монополию на полотняную торговлю с Нидерландами, это даст ему доход не меньше, чем у первых сановников страны. В Лондоне как раз появился человек по фамилии Хоукинс, мэр Плимута, с кучей мореходных проектов, и многие обогащались на его заморской торговле. Сесил горячо рекомендовал мне этого Хоукинса как человека, ведущего постоянную войну с кораблестроителями: требует строить маленькие и ходкие суда вместо их обожаемых плавучих дворцов, как у короля Испанского, из чьей казны, перевозимой на этих роскошных галионах, похоже, и складывалось по большей части состояние плимутского мореходца.
– Боюсь, этот Хоукинс – довольно сомнительная личность, – мрачно сказал Сесил, – и даже пират. Но он может оказаться полезным.
– Пират? – Я старательно разыграла ужас. – Но все равно, воспользуемся им, пусть приглядывает за флотом. А если Хоукинс считает, что пару моих кораблей можно употребить для выгодной экспедиции – ну разве обязательно трубить об этом на весь свет?
Мне позарез нужны были деньги – и для себя, и для Робина! Чтобы достойно вознаградить его за верность, надо наполнить его кошель: как своему шталмейстеру я положила ему пенсион в тысячу двести фунтов из королевской казны.
А за самоотверженную службу во время моей болезни я ввела его в Тайный совет, чтобы разбавить старую кровь – новой, компанию стариков – молодым человеком, говорунов – человеком действия, бумажных воителей – солдатом.
Можно представить, как бесился его недруг Норфолк! Но я подсластила пилюлю и уравняла счет, назначив в совет самого Норфолка, а заодно и Генри Кэри, барона Хансдона.
Теперь, когда мы собрались открыто воевать во Франции, а не просто втихаря посылать золото адмиралу Колиньи, предводителю гугенотов, или принцу Конде, их вождю в Орлеане, предстояло поставить во главе шеститысячного войска кого-то из моих лордов.
– Ваше Величество, пошлите во Францию меня! – на коленях умолял он.
– Робин, я не могу прожить без вас и часу!
Неужто вы полагаете, что я стану рисковать вашей жизнью на войне? Вспомните вашего брата Генри, – слезно увещевала я, – которого разорвало ядром при Сен-Квентине! Не требуйте этого от меня. И думать не смейте!
Однако, чтобы смягчить горечь отказа и сделать приятное Робину, я придумала лучшую замену.
– Робин, что вы думаете о новом назначении – о командующем войсками во Франции?
Он нахмурился:
– Не могу сказать, госпожа… пока не узнаю, кто он!
– О, вы его знаете! Почти как себя! Его имя – попытайтесь-ка угадать – начинается на «А» и созвучно цветку… цветку Тюдоров… цветку Англии…
Догадка озарила его лицо.
– Амброз! Брат Амброз! Ах, мадам, как вы возвеличили нашу семью!
И я сделала его старшего брата Амброза графом Уорвиком, вернула утраченный титул и разделила между ними двумя наследственные земли, отошедшие короне после казни отца при Марии. Когда они оба преклонили колена в безмолвной благодарности, под признательными взорами своей сестры и ее дорогого супруга, Генри Сидни, того самого Сидни, на руках у которого скончался мой брат, я от радости не могла даже плакать.
С каждым днем ко мне возвращались силы.
Чтобы доказать свое выздоровление, я посетила заседание совета. На мне было жемчужно-белое атласное платье; хотя кожа моя и не обрела былую гладкость, именно белое лучше всего скрадывало красноту. И если немец считался кудесником в медицине, то во всем, что касается притираний и белил, истинной кудесницей была моя Парри, и выглядела я вполне прилично.
От своих лордов я ожидала сердечных поздравлений, ждала, что после пережитых страхов они окружат меня любовью и преданностью. Куда там! Со своей исключительной деликатностью Сесил нарисовал печальную альтернативу, с которой они столкнулись, когда почитали меня при смерти: назвал двух кандидатов на мой трон и корону. Нет, не Марию, ее они исключили сразу – порадовалась я или рассердилась, узнав, что они отвергли старшую ветвь Тюдоров? Они посчитали, что им придется выбирать между Екатериной Грей и лордом Хантингдоном.
– Хантингдоном? – Достойный пэр, который исполняет свой долг, не более. – Хантингдоном?!
– В нем течет кровь Плантагенетов, мадам.
– Это в нем-то? Жалкая капля – всего лишь титул, и тот более чем двухсотлетней давности. Потомок младшего сына третьего Эдуарда в седьмом колене! – бушевала я. – Нет, уж если до этого дойдет, пусть меня сменит кто-то из вас, человек, отмеченный собственными заслугами, личным мужеством!
И прежде всего один!
Они знали, что я говорю о Робине. Брови Норфолка поползли к бархатной шапочке, лицо исказилось злобой. Робин холодно смотрел на него поверх стола, под столом оба теребили рукоятки мечей.
