Андре Гийу - Византийская цивилизация
Вера
Все византийцы в итоге были верующими (pistoi), и вера у них проявлялась в любые мгновения жизни. Споткнулся ли, почувствовал ли боль, византиец всегда вспоминал Богоматерь: «Богородица, помилуй!» Встречая монаха на улице, испрашивали его благословения. Не говорит ли о глубокой вере тот факт, что множество людей перед смертью уходили в монастырь, а другие, оставаясь светскими людьми, на смертном одре надевали монашескую одежду? Как иначе объяснить рвение, с которым они заботились о больных и нищих? Некоторые западные авторы, впечатленные величием службы в православной церкви и скандалами при дворе, оспаривают моральное единство византийского христианства. Это единство жизни отдельных индивидов и византийского общества, мне кажется, было необходимой частью империи. Обращение в православие новых народов выражало, по моему мнению, отношение византийцев, спокойно принимавших этнические особенности, разные языки в пределах империи, даже ереси. «Позаботимся о наших подданных, — писал император Юстиниан. — Все, что им полезно, наша первая задача — это спасти их души искренней верой православной, культ святой и неразделенной Троицы и почитание всеславной и непорочной Марии, матери Иисуса. Но, как мы уже знаем, многие вверглись в ереси, мы должны дать им лучшие чувства проповедями, которые приведут их к Богу, а нашими эдиктами и законами исправить их выбор и подтолкнуть их к познанию и принятию единственной веры в спасение — христианской».
Рассматриваемые как признаки безумия, вызванного происками демонов, многочисленные проявления инакомыслия в Византии можно разделить на три категории. К рангу «благородных ересей» принадлежат несторианство, монофизитство и монофелитство, которые появились в ранний период. Они расходились с доктриной Константинополя об определении Бога, Христа, Святого Духа и их взаимосвязи, но «их структура, порядок и кредо были по существу идентичны» с официальной церковью (J. Gouillard): две первые ереси были распространены в провинциях империи — Сирии, Египте, они отличались особенностями чувствований и независимостью суждений. Иногда к ним причисляют и иконоборчество. Все иконоборцы были осуждены вселенскими соборами: Несторий в Эфесе (431 г.), Диоскор Александрийский и монофизиты в Халкидоне (451 г.), монофелиты в Константинополе (681 г.), иконоборцы в Никее (787 г.). Православная церковь отвергала и торжественно осуждала и другие проявления отклонения от догмы, например Геронтия, «который на Крите источал яд своей нечистой ереси, объявив себя Помазанником Божьим, для того, чтобы низвергнуть, о ужас, спасительное Воплощение Христа, предадим же анафеме его учение, порочные писания и учеников» (X–XI в.). Так же было осуждено учение, «распространяемое устно Михаилом, дидаскалом и магистром риторов, и Никифором Василаки, дидаскалом посланий, диаконом Большой Святой церкви в Константинополе, принятое митрополитом Диррахия Евстафием и поддержанное произведениями Сотериха, диакона той же церкви, избранным патриархом Великой Антиохии Феопулом, и другие запрещенные предложения, опубликованные тем же Сотерихом, позднее отвергнутые и преданные анафеме самими авторами, которые святой синод, собранный по приказу Мануила Комнина (1081–1118 гг.), великого православного правителя, порфирогенета и автократора римлян, осудил и предал анафеме» (J. Gouillard). Осуждены были и многие другие учения. Эти ереси, более или менее широко распространенные или локализованные в определенных местах, должны были казаться простому населению борьбой специалистов, но народ не мог оставаться безразличным, когда церковь была слишком терпима к равнодушию большинства населения к православной традиции. В империи были известны и еретические секты, представленные в регионах Болгарии, Каппадокии, Фригии, на Крите, которые были некой формой этнических чаяний и отвержения православной унификации. Возможно, реакцией на православную дисциплину, но также по причинам языческих атавистических чувств всякой восточной души стало появление многочисленных сект (павликиане, богомилы, мессалиане и т. п.), которые особое внимание уделяли личному совершенствованию, непосредственным отношениям каждого человека с Богом, личным молитвам и мистическому опыту, пренебрегали значением образования и таинств, тем самым становясь в оппозицию по отношению к церковной иерархии. Внутри монастырей, заключение в которые было наиболее частым наказанием для представителей высших кругов, появлялись течения, угрожавшие монастырскому порядку. Секты быстро распространялись и свидетельствовали о настоящем интеллектуальном противостоянии в стране, но «их раздробленность на уровне посвящения значительно уменьшала их эффективность» (J. Gouillard). Набожность и святость некоторых их последователей впечатляла православных иерархов. Старые «национальные ереси», ошибки теологов, доктрины сект ни разу не поколебали ортодоксальную церковь. Последняя же письменно запрещала сектантские догмы и сжигала еретические произведения. Она убивала, ссылала, наказывала виновных. Но ее самым сильным средством воздействия на православные души было отречение от церкви (aphorismos), изгнание из церковного сообщества, которое следовало за преданием анафеме и проклятиями. Целью анафемы были еретики, и каждый, кто имел с ними отношения — служил у них, получал их благословение, принимал их в качестве гостей, сохранял с ними дружеские отношения. Длительность отречения варьировалась от одного дня до года, для некоторых — до самой смерти. И если еретик умер отринутым церковью, то она не производила над ним никаких служб. Еретик, даже после своего отречения, не был полностью освобожден от канонических обязательств, и священники, диаконы и чтецы, не могли без разрешения собора передать свои обязанности другим. То же самое касалось и культовых зданий: если еретик служил в нем литургию, ни один православный не мог присутствовать на ней и молиться в этом месте до церемонии возвращения еретика в лоно церкви.
Эта одержимость едиными догматами православного мира защищала реальное духовное единство, которое, без сомнения, было отличительной чертой византийской культуры. Несмотря на глубокое уважение своего занятия, знаменитые монахи, например, всегда говорили о том, что монастырская духовность равна христианской духовности в ее целях, спасении и даже в способах. Об этом Феодор Студит написал спафарию Мариану: «Духовная бедность, раскаяние, слезы, нежность и терпимость, мир, соболезнование, взгляд разума, обращенный к Богу, отказ от денег, неприязнь по отношению к миру, умеренность, целомудрие — это по силам каждому. Больше, чем своего супруга, ребенка, родителей, братьев, больше, чем чего-либо, нужно любить Бога, сотворившего нас и умершего за каждого из нас. Эти и другие добродетели делают настоящим христианином. Не верьте, господин, что этот лист ценен только для монаха, то же самое и для светского человека (для него он еще более значим), за исключением безбрачия и бедности: эти два пункта человека, живущего в миру, не подвергают никакому наказанию. Тем не менее и для него, даже в этом, есть время для целомудрия и воздержания… Вот вы меня просили произнести волю Божию. Попросим же всех помолиться о нашем спасении». И Макарий Египетский (IV в.) описывал настоящего христианина с чертами настоящего святого: «Аскеты — их называют монахами — просто христиане, понявшие свое предназначение и решившие использовать средства для того, чтобы его достичь» (I. Hausherr). Из этого следует то постоянное взаимодействие между светским и церковным миром, на которое мы уже столько раз обращали внимание.
Духовное восхождение — это постепенное обращение сердца, которое удаляется от внешних вещей, где бродит разум, чтобы достичь внутренних. Это теория неоплатоников, пересмотренная святым Василием (IV в.) и Псевдо-Дионисием Ареопагитом (V в.), переданная всеми теми, кого называют «отцами мистики» и исихастами в XIV в. Личная молитва афонских монахов — это самое яркое проявление этой доктрины. Обращение сердца к внутренним процессам, к внутреннему «я» предполагает тишину, спокойствие и отсутствие материальных забот: таким образом, монах больше всех может приблизиться к этому. Эта личная борьба каждого против природы необходима, если человек хочет приблизиться к Богу и обрести спасение — цель человеческой жизни. Человек, живущий на земле, в итоге подобен изгнаннику со своей родины, то есть из места, где пребывает Бог. Монах постепенно поднимается над этой землей и приближается к небу: отошедший от мира, он поддерживает существование «между небом и землей», о чем гласит заголовок книги, опубликованной афонским монахом уже в наше время. Имеется ли философское обоснование этой духовной цели? Неизвестно, так как философские системы, вызванные противоречивыми объяснениями различных вещей, — источники разногласий и волнений в душах. Монах, как и светский человек, вместо того чтобы искать объяснения загадок мира и своего пути к спасению, должен наполнять свою душу загадками, так как душа имеет мистическую природу. В основном можно сказать, что византийцы культивировали мистицизм во всех видах, от самых возвышенных до самых инфантильных. Эти тайны были стилем жизни, духовность, которая приводила к святости, была в итоге душевными переживаниями, а не умозаключениями. Другое важное замечание, так как теологи и ученые, помимо того, что они были «напыщенными из-за своих знаний», следовали по пути, который не вел к Богу. Поэтому монахи не доверяли наукам, некоторые из них могли отказаться на некоторое время от спасительного мира под воздействием внешних обстоятельств и заинтересоваться последними открытиями в теологии и истории церкви, но для большинства не существовало ни проблем, ни лакун, так как они знали, что их вера справедлива и что их молчание означает мудрость. Оправдание незнания, говорят, привело к народному аскетизму в конце существования империи и последующей эпохи, философские истоки которого были названы.
