Трагедия адмирала Колчака. Книга 1 - Мельгунов Сергей Петрович
Это письмо представляется нам чрезвычайно важным, поскольку в нём намечены основные проблемы, решать которые вскоре придётся уже не Военному Министру Колчаку, а Верховному Правителю Колчаку, а также содержится указание, что пути, избираемые Александром Васильевичем, не были следствием каких-либо «влияний», в плену которых якобы находился «слабовольный адмирал», — и потому как прозрения, так и ошибки следует в первую очередь приписывать лично ему. Кратко останавливаясь же на важнейших мыслях письма, отметим прежде всего противоречие взглядов его автора на «военно-административное» (Министерство) и «военно-полевое» (Действующая Армия) строительство: если в первом случае постулируется подчинённость форм и темпов — решаемым задачам, фактическая зависимость работы Министерства от обстановки (несколько утрируя — «импровизация в организации»), — то во втором адмирал, по сути, склоняется к идее жёсткого регламентирования «сверху» (хрестоматийная заповедь «организация не терпит импровизации») и ограничения инициативы войсковых начальников, подозреваемых в «революционности», «самоуправстве» и «атаманстве» (а иногда и резкого сужения их прав и возможностей — как в предложении восстановить военные округа, которые в описываемый период были заменены подчиняющимися фронту «корпусными районами»; когда Колчак станет Верховным, его намерения будут проведены в жизнь[89]): «создание Военного Министерства на основании существовавших законов и принципов, отвечающих прежнему великодержавному положению России», отнюдь не входит в число задач Колчака, но вот отказ от системы военных округов он относит к «крупным реформам в тех отраслях, которые работали ранее (в период «прежнего великодержавного положения»? — А.К.) удовлетворительно». И насколько точка зрения нового Министра на непосредственно подчинённый ему аппарат выглядит разумной и единственно плодотворной для «смутной» эпохи — настолько же его мнение о тыловом обеспечении пополнений и снабжения сражающихся войск таит в себе угрозу непредвиденных последствий, с которыми и предстоит столкнуться будущему Верховному Правителю.
Разумеется, человек такого масштаба и такого ума, как Колчак, не мог ограничиться исключительно узковоенными проблемами, — и, наряду с бытовыми трудностями, впрочем возрастающими до уровня символических (провинциальный Омск — немногим более 60 тысяч жителей незадолго до Великой войны — просто не мог вместить «правительственных органов», стремящихся измерять свои штаты «всероссийским» уровнем грядущей деятельности, и сам Александр Васильевич, даже став Верховным, некоторое время должен был ютиться «в маленькой проходной комнате, в частной квартире»[90]), адмирал упоминает и главный дефект «Всероссийской Власти» уфимского образца — партийное влияние, угрожавшее всему делу борьбы с большевизмом.
Никогда в течение Гражданской войны правительства, социалистические по своему составу или подпадавшие под воздействие социалистов, не были способны к решительному сопротивлению узурпаторам власти, сколь бы искренними ни были возглавлявшие эти правительства люди. От Белого моря до Терека, от Волги до Великого Океана, несмотря на всю «демократичность» и «прогрессивность», стремления к «свободе» и «народовластию», несмотря на «народнические» идеалы, в угоду которым подчас поднимались гонения на такие «символы старого режима», как офицерские погоны (а иногда — и национальный бело-сине-красный флаг), — социалисты оказывались бессильными и лишь разрушали дело, которым брались руководить. И причина здесь не только в отсутствии у них государственных и военных знаний и опыта: внося в борьбу партийный дух, они неизбежно обрекали её (и самих себя) на поражение, ибо сопротивление большевизму могло оказаться успешным лишь при духовном преодолении русским народом революционной разобщённости, восстановлении соборного единства, подорванного кровавыми потерями Великой войны и окончательно разрушенного вакханалией 1917 года, — то есть на путях, противоположных традициям партийной политики, всегда догматичной и своекорыстно предпочитающей интересы «своих» — всем прочим.
В сущности, к той же мысли как будто подходил, ещё неосознанно, на ощупь, адмирал Колчак, когда отвергал предложения той или иной незначительной группы лиц. Если прибегать к историческим аналогиям, он хотел быть не Прокопием Ляпуновым, собравшим ополчение, но погибшим от рук своих же союзников, не сумевших преодолеть разобщённости и раздоров, а князем Пожарским, призванным к командованию «едиными усты» и возглавившим всенародный порыв — поход на освобождение полоненной Москвы. Сейчас казалось, что единодушие и единовластие было достигнуто, но усиливавшееся влияние руководства партии социалистов-революционеров и Съезда членов Учредительного Собрания (тоже вполне социалистического) угрожало этому единству, пытаясь превратить Директорию в партийную организацию.
Колчак вряд ли любил социалистов, но важнее любых ярлыков и программ для него были живые люди. В этом смысле очень показателен эпизод его знакомства весною 1917 года с Г.В. Плехановым, которого адмирал ошибочно считал социалистом-революционером и огорошил утверждением, что социал-демократы «не любят отечества и, кроме того, среди них очень много жидов»: «[Я] сказал, что принадлежу именно к нелюбимым им социал-демократам и, несмотря на это, — не жид, а русский дворянин, и очень люблю своё отечество, — не без юмора вспоминал Плеханов. — Колчак нисколько не смутился. Посмотрел на меня с любопытством, пробормотал что-то вроде: ну, это не важно, и начал рассказывать живо, интересно и умно о Черноморском флоте…»[91] Любви к Отечеству было достаточно, — так же, как и для генерала Алексеева, о котором говорили, что он спрашивал приходивших к нему добровольцев не «какой ты партии?», а «любишь ли ты Россию?»: «На поле сражения, перед лицом смерти все равны, и революционер, и монархист, и все мне дороги и нужны»[92]. Но поблизости от Директории группировались люди, которым дороже России была партия, и Колчак не мог не чувствовать от этого обеспокоенности.
Заметим, что вряд ли у него вызывала особую неприязнь и сама идея «пятиглавой» Директории, хотя, как военный человек, он естественно должен был считать наиболее приемлемым — единоначалие, а применительно к государственному устройству — диктатуру. О «настроении» Колчака «в пользу постепенного сокращения Директории до одного лица» записывал 27 октября в дневнике генерал Болдырев[93], — но и диктатура как таковая могла толковаться Александром Васильевичем достаточно широко и «либерально». «…Командующему военными силами должна принадлежать вся полнота власти на территории борьбы, но по мере продвижения в областях, очищаемых от большевизма, власть должна переходить в руки земских организаций», — считал он ещё летом[94], и, хотя позднее разочаровался в земствах (заметим, вполне оправданно), общее направление его мыслей приведённая фраза характеризует, думается, достаточно хорошо.
Поэтому не стоит представлять адмирала сторонником военного переворота и диктатуры во что бы то ни стало: к данному вопросу он подходил скорее прагматически — облегчает или осложняет существующая власть главную задачу борьбы с большевиками. И если, с одной стороны, фронтовые генералы, герои летних боёв Р. Гайда или А.Н. Пепеляев во время поездки нового Военного Министра в действующую армию недвусмысленно высказывались в пользу единовластия и тем самым, наверное, оказывали влияние на Колчака, — то с другой, заваривавшаяся в Омске каша каких-то интриг и причастность к ним командования Сибирской Армии вызывали у Александра Васильевича, похоже, не меньшие подозрения, чем деятельность социалистов-революционеров: не зря он в телеграммах с фронта настойчиво ходатайствовал об отстранении от должностей номинального Командующего Армией генерала П.П. Иванова-Ринова и его начальника штаба генерала П.А. Белова (последнего — даже путём ареста), «чтобы разом порвать со всеми интригами, гибельно отражающимися на фронте»[95]. При этом заподозрить в интриганстве самого Колчака представляется немыслимым, и вполне правдоподобно, что по возвращении с фронта, 16–17 ноября, он действительно был неожиданно для себя поставлен перед фактом существования достаточно широких офицерских кругов, выдвигавших его на роль носителя единоличной власти. А в ночь на 18-е произошли и события, резко изменившие всю структуру государственного управления на Востоке России.
