Герман Романов - Спасти Колчака! «Попаданец» Адмирала

Герман Романов

СПАСТИ КОЛЧАКА! «ПОПАДАНЕЦ» АДМИРАЛА

ПРОЛОГ

Иркутск

(22 декабря 1997 года)

— Эх, Костя, Костя… Гляжу я на тебя и понимаю, что честно служить такому государству нельзя!

Сидевшему на колченогой табуретке мужчине на вид было лет тридцать пять. Застиранный и протертый на локтях свитер, вытянутые на коленках треники и стоптанные шлепанцы вкупе с недельной щетиной и качественный выхлоп от затянувшегося празднования — Сергей в последнее время стал его откровенно раздражать. Особенно выводило из себя постоянное нытье и жалобы на всех и вся. Не хватало еще, чтобы он начал его жалеть!

Вот и сейчас он еле сдержал себя, чтобы не взорваться:

— Так я не государству служил, Серега, а нашему народу! Народу, понимаешь, пусть и звучит это с пафосом!

— Ай! — его собеседник зевнул. — Ты кому рассказываешь? Народу он служил?! Твоему народу чего сейчас нужно? Пожрать послаще, — он похлопал себя по животу, — и…

Характерного щелчка по шее Константин не увидел. Поспешно отвернулся к окну и уставился невидящим взором в мутное стекло.

Против правды, как говорится, не попрешь: выжали как лимон и выбросили. Раньше, когда еще не угасла лютая ненависть к правительству — шайке демагогов, к генералам в сытых и теплых штабах, к бизнесменам, читай — бандитам, которые, как клопы, высасывали все соки из и так обескровленной страны — короче, ко всем, ко всему миру, который отвернулся от него… Так вот, раньше ему было проще, потому что он знал, твердо знал, кто виноват в том, что с ним случилось.

А как иначе? Кто развязал эту ненужную войну? Кто послал его в Чечню? Кто отмывал бешеные деньги на крови русских солдат? Кто их бросил там подыхать? И кто, в итоге, вышвырнул его из армии без копейки и на костылях?

Сначала было больно, страшно больно. Причем боль терзала не столько изувеченное и обожженное тело, сколько душу. И эту боль ничем нельзя было успокоить. Короткое забытье наступало лишь только тогда, когда он отключался после очередной бутылки водки. Запои становились все чаще и сильнее, доза все увеличивалась, а моменты блаженного беспамятства наступали все реже и реже.

А потом… Потом пришлось продать большую трехкомнатную квартиру, оставшуюся от родителей жены, чтобы рассчитаться с долгами, и перебраться в маленькую двушку матери на окраине. Ушла и жена с сыном, отвернулись, забыли все те, кто раньше приходил в их большой и радостный дом. Он остался наедине с собой и своей болью.

— Иваныч!.. — Сергей потихоньку позвал его. — Костя! Ну ни фига себе… Ты обиделся?

— Я тебе девка, что ли, чтобы обижаться! — Константин хмуро повернулся. — Да ладно, проехали!

— Я зачем заходил-то, — Сергей почесал колючий подбородок. — Ленка тут к Новому году мне продуктов подбросила, коробку окорочков, тушенки, там еще консервов разных…

— То-то я вижу, ты уже третий день не просыхаешь!

— Ну, а тебе-то что? Ты ж в завязке уже… — Сергей начал загибать пальцы. — Пятый месяц?

— Пятый-пятый! — Константин пристально глянул на него. — Слушай! Я не понял? Она зачем тебя прислала? Подачки свои опять сует с барского плеча?! Так и передай ей: пусть она сама их жрет, пусть своим баблом подавится и хахаля своего им досыта накормит! Так и передай ей!

— Нет, ну ты точно самурай! Хорошо что еще ножика ихнего у тебя нет, а то порешил бы давно Ленку и себя! — он хотел было расхохотаться, но осекся под взглядом Ермакова. — Ну какого лешего опять взбеленился? Она же от души! Ну, разошлись! Ну, с кем не бывает! Она же тебе помочь хочет!

— Разошлись?! Ты говоришь, разошлись?! Я ее сам выгнал, как только узнал, что она с этим чуркой, с киосочником связалась… — Константин тяжело дышал.

Сергей торопливо усадил его на кровать:

— Давай воды налью! Никак сердце прихватило? Таблетки-то хоть есть? — он открыл холодильник — Ленка раньше здесь валокордин держала.

Константин мотнул головой:

— Я теперь всегда с собой ношу.

Он развернул носовой платок, достал одну таблетку валидола и привычным движением сунул под язык.

— Так и передай ей: помощь ее мне нужна была, когда я под себя ходил, когда меня из госпиталя выпнули домой, на постельный режим, — он горько скривился, — отправили… Она как дешевка за колбасу продалась, за кусок пожирнее и послаще с ним в койку запрыгнула. Бизнес она развела! Магазины понастроила! И Пашку совратила! Машину ему, квартиру! Сопляку еще восемнадцати лет нету, а он? Тьфу, смотреть противно, бизнесмены засраные! Так и передай своей сестре! От души! — Последние слова он почти выплюнул.

— Ты зря заводишься, Костя! Она что, должна была пацана одна поднимать? Он ведь когда тебя там, ну, того… Думали ведь, что помрешь! Пашка-то только школу окончил!

— А чего парня поднимать?! Окончил школу и пошел бы в армию, как я! Там из него бы мужика сделали! Сам бы поднялся! А она его отмажет от армии, деньги заплатит и отмажет! — он вскочил со стула, но опять опустился, скривившись от боли в простреленном колене. — Я ни ее, ни этого поганца видеть не хочу! И слышать о них не хочу! Все! Ясно? Она зачем тебе квартиру рядом со мной сняла? Дождаться не может, пока я в ящик сыграю? И с деньгами от нее больше не приходи! Сдохну, а копейки не возьму!

— Ты совсем уже со своей войной башкой поехал! Самурай и есть! — Сергей шумно выдохнул. — Ну кто ждет, чтоб ты сдох поскорее? Она, наоборот, о тебе заботится! Лекарства на что покупать будешь? Опять ведь книг накупил, «лимона» на полтора, не меньше?!

Самурай… Костю коробило каждый раз, когда кто-то вспоминал о его «японском», как он сам его про себя называл, прошлом. Это было самым счастливым периодом в его жизни, за исключением, пожалуй, рождения сына. Поэтому он терпеть не мог, когда кто-то с грязными сапогами лез в его душу.

Сколько он себя помнил, их семья всегда состояла только из двух «я»: он и мать. Об отце он никогда не расспрашивал, а мать не рассказывала. Из коротких обмолвок он понял, что тот был военным и служил на флоте. К этой теме он старался не обращаться, понимая, что это ей, видимо, неприятно и тяжело вспоминать.

Фотографий отца в семейном альбоме не имелось, вообще такого понятия, как альбом, не было. В старой коробке из-под елочных игрушек лежали потертые снимки маминой молодости и его, Костиного, детства.

Вот — студентка филфака со смешными косичками и в цветастом платье. Вот — аспирантка в строгих очках в роговой оправе, только что защитившая кандидатскую по японской поэзии Средневековья. Вот — она, усталая и осунувшаяся от бессонных ночей, и маленький карапуз Костик. Вот — Костик на елке в детском саду, вот еще на линейке в первом классе с огромным букетом.

А вот Костя с мамой на празднике сакуры в Нагано. Это был его любимый снимок они вдвоем в дурманящем облаке розовых лепестков. А еще мама на этой фотографии смеялась и была счастлива.

Как специалиста по японской филологии мать по партийной путевке направили в школу при русском торговом представительстве одновременно совершенствоваться в языке и обучать русскому и литературе детей дипломатических работников.

Костя, закончивший в то время четвертый класс, с нескрываемым энтузиазмом встретил сообщение о поездке. Его не пугало то обстоятельство, что ему придется оставить в Иркутске друзей-приятелей, благо их у него особенно близких и не было.

Долгие пять лет, проведенных в Нагано, ему показались одним мигом. Жадно, как губка, он впитывал язык и культуру страны, навсегда ставшей ему второй родиной.

Возвращение было таким же внезапным, как и отъезд. Десятый класс пришлось заканчивать уже дома. Этот год для него ознаменовался прилипшей на всю жизнь кличкой и нескончаемой вереницей драк, в которые он сам вмешивался или вмешивали его, причем с завидным постоянством.

В моду только-только входило увлечение восточными единоборствами, поэтому независимый и не примкнувший ни к одной из школьно-дворовых группировок «Костя-каратист» был подобно красной тряпке для местной шпаны.

Только после того, как он разбил достаточное количество носов и одержал достаточное количество побед нокаутом с первого удара, от него отстали, и «Каратист» сменился на уважительное — «Самурай».

— Иваныч, — Сергей помялся за его спиной, не желая отвлекать от раздумий. — Может, ты все-таки возьмешь хоть деньги? Что я сестре-то скажу?

— Ты опять? — Константин почувствовал, как вновь закипает в яростной злобе.

— Ну как хочешь!

Сергей хмыкнул и прошелся по небольшой комнате. Нищета царила во всей красе, но чистенькая нищета. Но то одна комната, а дверь во вторую Костя заколотил сразу после смерти матери, которая не дождалась его с войны. Намертво заколотил, сохранив навсегда в ней тот дух, который единственный поддерживал его жизнь.

И остались только зеленые старые шторки, стол, диван, три стула, кресло с торшером и огромный, вдоль всей стены, стеллаж с книгами: вся школьная программа, включая так и не осиленную «Войну и мир».