Виктор Тростников - Быть русскими – наша судьба
«РОССИЯ, РУСЬ, ХРАНИ СЕБЯ, ХРАНИ!»
Храним ли мы себя, остаёмся ли русскими, выполняя тем самым своё историческое предназначение? Искушений сойти с выпавшего на нашу долю пути было у нас множество, но самые сильные соблазны приготовил нам двадцатый век, который и стал решающим испытанием русской прочности. Ответу на вопрос, выдержали ли мы этот экзамен, и будет посвящён весь наш дальнейший разговор.
Глава 4
Век начался
Хотя деление непрерывного потока истории на отдельные столетия условно, оно имеет большое психологическое значение. Накануне завершения XIX века и наступления XX Европа испытывала какое-то лихорадочное возбуждение. Главной темой газетных и журнальных статей и публичных выступлений стало подведение итогов «века девятнадцатого, железного», как назвал его Александр Блок, и попытки заглянуть в следующий, который вот-вот наступит. В воздухе витало ощущение, что стоит войти в Новый век, и вся жизнь потечёт по-новому, станет совсем другой. В общем, наступило время великих ожиданий.
Вглядываясь в этот короткий, но очень интересный отрезок истории – самый конец XIX столетия, – замечаешь любопытнейшую вещь: ожидания в Западной Европе и ожидания в России по своему духу были весьма несхожими.
Запад, к которому в это время уже надо было причислять и Соединённые Штаты, переполнялся оптимизмом. Там господствовало убеждение, что «прогресс», начавшийся после победы Реформации, в двадцатом столетии станет достоянием не только передовых стран, но и всего человечества, вдохновлённого примером этих стран и пошедшего за ними. Наука, уже и в XIX веке творившая чудеса, достигнет ещё более высокого уровня, познает все тайны материи и обеспечит людям полную власть над природой, избавив их этим от голода и нищеты и сделав счастливыми. Все народы и племена, даже самые отсталые, станут просвещёнными, в результате чего разумно и правильно устроят свою жизнь. Просвещение уничтожит расовые и националистические предрассудки, чтобы, как сказал Маяковский, «без Россий, без Латвий жить единым человечьим общежитьем». Короче говоря, ожидание Запада было светлым, радостным и оптимистичным.
Совсем иначе смотрела в приближающееся новое столетие Россия. Ей оно представлялось загадочным, способным преподнести неприятные сюрпризы, держащим камень за пазухой. Неумолимо надвигающийся век у многих вызывал дурные предчувствия и даже безотчётный страх, хотя были и оптимисты. Русское общество разделилось само в себе, распавшись на сумму несогласных друг с другом небольших групп, каждая из которых искала свой выход из тягостной для всех неопределённости. Эта атмосфера потерянности повторилась в России на полтора десятка лет позже, накануне Первой мировой войны, поэтому её описание, данное Алексеем Толстым, прекрасно подходит и к кануну двадцатого века. Речь у него идёт о столице, но в ней, как в капле воды, отражалась жизнь всей страны.
«Петербург жил бурливо-холодной, пресыщенной, полноценной жизнью. Фосфорические летние ночи, сумасшедшие и сладострастные, и бессонные ночи зимой, зелёные столы и шорох золота, музыка, крутящиеся пары за окнами, бешеные тройки, цыгане, дуэли на рассвете, в свисте ледяного ветра и пронзительном завывании флейт – парад войскам перед наводящим ужас взглядом византийских глаз императора. – Так жил город.
В последнее десятилетие с невероятной быстротой создавались грандиозные предприятия. Возникали, как из воздуха, миллионные состояния. Из хрусталя и бетона строились банки, мюзик-холлы, скетинги, великолепные кабаки, где люди оглушались музыкой, отражением зеркал, полуобнажёнными женщинами, светом, шампанским. Спешно открывались игорные клубы, дома свиданий, театры, кинематографы, луна-парки. Инженеры и капиталисты работали над постройкой новой, не виданной ещё роскоши столицы неподалёку от Петербурга на необитаемом острове.
В городе была эпидемия самоубийств. Залы судов пополнялись толпами истерических женщин, жадно внимающих кровавым и возбуждающим процессам. Всё было доступно – роскошь и женщины. Разврат проникал всюду, им был, как заразой, поражён дворец…
То было время, когда любовь, чувства и добрые и здоровые считались пошлостью и пережитком; никто не любил, но все жаждали и, как отравленные, припадали ко всему острому, раздирающему внутренности.
Девушки скрывали свою невинность, супруги – верность. Разрушение считалось хорошим вкусом, неврастения – признаком утончённости. Этому учили модные писатели, возникавшие в один сезон из небытия. Люди придумывали себе пороки и извращения, лишь бы не прослыть пресными».
Читатель, наверное, уже заметил, что это описание можно почти без поправок отнести и к 90-м годам прошлого века, когда у нас началась безудержная приватизация и капитализация. Пожилые люди, возможно, вспомнят, что точно такая же атмосфера болезненного возбуждения, свидетельствующего о потере прочного жизненного стержня, ощущалась у нас в двадцатых годах – в разгар НЭПа. Это – поистине драгоценные наблюдения, позволяющие ближе подойти к пониманию особенностей русской цивилизации. Три раза происходил один и тот же эксперимент – переход к жизнеустроению западного типа – капитализму! – и всякий раз даже сами капиталисты и те, кто их обслуживали и были осыпаны за это их щедротами, начинали чувствовать себя выбитыми из колеи. Они старались заполнить возникающую в душе пустоту развратом и прожиганием жизни в ресторанах и казино, а то и пускали себе пулю в лоб. А если говорить о простом народе, не фигурирующем в процитированном отрывке «Хождения по мукам», но подробно изображённом в других местах романа, то и его реакция на переход России к буржуазному укладу жизни во всех трёх случаях была одинаковой. В нём закипала ненависть к богачам, будь то удачливые дельцы начала века, нэпманы двадцатых или олигархи девяностых, и охватывала какая-то общая тоска и неудовлетворённость жизнью, выражающаяся в постоянном брюзжании и тоже, как и в верхнем слое, повышенной суицидности. Какой же вывод надо из этого сделать? Ясно, что он может быть только один: принятие «рыночных отношений» в качестве главного принципа жизнеустроения для нашей цивилизации не подходит – он ей противопоказан. А ведь на Западе этот регулятор действует весьма эффективно: богатых людей там уважают, миллионеры не бесятся, а трудящиеся хотя и выражают иногда своё недовольство, но оно относится в основном к тому, что работодатели, по их мнению, недоплачивают им пару процентов зарплаты, однако эти конфликты с помощью профсоюзов обычно быстро улаживаются. Выходит, действительно, что немцу здорово, то русскому смерть. Почему?
Ни Кант, ни Гегель, претендовавшие на объяснение всего на свете, в том числе и государственного устройства, тут нам не помогут – придётся философствовать самим.
Начнём с не подлежащих сомнению фактов. На путь апостасии – отпадения от Бога – Россия вступила на два с лишним века позже Европы. Но религиозное чувство остывает в народе не сразу – передаваемое из поколения в поколение, оно обладает инерцией. Это означает, что к началу двадцатого столетия если не в сознании, то в подсознании русского человека в большей мере сохранилась память о Христе и Его заповедях, чем у человека западного. Этим, в сущности, всё и объясняется.
Христос есть Второе Лицо Пресвятой Троицы – Бог Слово, о котором сказано: «Всё через Него начало быть, и без Него ничто не начало быть, что начало быть» (Иоанн 1, 3). Это не метафора, а раскрытие конкретного механизма миросозидания. Словом создавалась физическая материя: «И сказал Бог: да соберётся вода, которая под небом, в одно место, и да явится суша. И стало так» (Бытие 1, 9). Словом создано всё потрясающее разнообразие живой природы, так как особенности каждого вида определяет его геном, а геном есть не что иное, как слово четырёхбуквенного алфавита азотистых оснований, выстроенных в линейную последовательность в полимере ДНК. Слово имеет высокий творческий статус, оно – стержень всего мироздания, оно свято. Это прекрасно выразил Николай Гумилёв:
Ангел уж не взмахивал крылами,Звёзды жались с ужасом к Луне,Если, словно розовое пламя,Слово проплывало в вышине.А для жизни низшей были числа…
Последняя строка и даёт нам ключ к ответу на поставленный вопрос. Числа – Доже важная вещь: они используются в точных науках, породивших современную технологию, они помогают регулировать хозяйственную жизнь и её основанными на манипуляциях с цифрами расчётами и подсчётами. Но цифра имеет лишь служебное значение, она лишена творческой силы, ибо сама сотворена, и сотворена Словом. Хотя Библия об этом не упоминает, но, конечно же, был момент, когда Бог предписал созданной Им неорганической материи «законы природы», то есть властвующую над ней цифру. Гумилёв был прав: числа предназначались для «низшей жизни», для регламентации поведения физического мира, а на людское поведение их компетенция не распространялась, здесь должно было господствовать Слово, которое однажды сошло на землю и основало «словоцентрическую» (она же «христоцентрическая», ибо Слово есть Христос, она же «христианская») цивилизацию.
