Виктор Тростников - Быть русскими – наша судьба
Не будем торопиться с выводами. Любовь – чувство деликатное, неброское, застенчивое, она прячется от чужих глаз, и её трудно сразу опознать. «Бог есть любовь» (Первое послание Иоанна 4, 8). а значит, и любовь есть Бог, а Он открывается не в буре, не в землетрясении, ни в огне, а в веянии тихого ветерка (Третья книга Царств 19,11).
Любовь, как основа всей жизни, покидала Русь постепенно. Сперва она ушла из аристократических кругов, поглощённых придворными интригами и удовлетворением своего тщеславия; затем от заражённых нигилизмом разночинцев, а после них – от стремительно растущей по численности русской интеллигенции, начитавшейся Гегеля и Дарвина – этой даже не образованщины, а полуобразованщины. И вся эта масса отпавших от Бога верхних слоёв давила на народ, подавала ему худой пример, расшатывая традиционные устои его существования. Но народ втягивался в апостасию последним и, как мог, этому сопротивлялся. И любовь хотя и запряталась поглубже, но всё же в нём жила. В начале двадцатого века мы видим два несомненных её проявления.
Во-первых, никуда не делась, не испарилась и не охладела любовь простонародной Руси к своим святыням – монастырям, мощам и особенно к старцам. К ним действительно не зарастала народная тропа, число паломников, их посещающих, исчислялось миллионами в год и с приближением двадцатого века нисколько не уменьшилось, а, пожалуй, даже росло. Во всяком случае, это с уверенностью можно сказать о количестве людей, посещавших батюшку Иоанна Кронштадтского, Оптинских старцев и знаменитых московских пастырей Валентина Амфитеатрова и Алексея Мечёва. И вот на что важно обратить внимание: как бы в ответ на запросы населения число благодатных окормителей сильно возросло к концу девятнадцатого века по сравнению с его серединой. Тогда святитель Игнатий Брянчанинов жаловался, что в России практически нет духовных наставников и желающий подвизаться вынужден учиться этому по древним патерикам, теперь же они появились повсюду. Притекающие к ним со всех сторон «алчущие и жаждущие правды» относились к ним с великим почтением, со слёзным умилением, с благоговейным трепетом. Разве можно после этого отрицать, что русский народ продолжал оставаться тем, кого прозорливо увидел в нём Достоевский, – народом-богоносцем, и что он, как хотели этого Хомяков с Киреевским, сохранял в себе способность любить? Ведь на Западе к этому времени посещение рекламируемых католической Церковью святынь превратилось из паломничества в туризм, число благодатных духовников сокращалось, и потребность в них тоже падала.
Вторым признаком неоскудения любви в России, как ни странно, было возрастающее в начале XX века увлечение марксизмом, который в конечном счёте и победил. Странным кажется этот признак по той причине, что марксизм есть учение, мировоззренческой основой которого является воинствующий атеизм. Атеизм же, по самому определению, есть отрицание Бога, а Бог есть любовь. Естественно, возникает недоумение: как же принятие марксизма может свидетельствовать о сохранении любви? Тем более что это учение призывает к насильственному свержению власти капиталистов, то есть к массовой резне?
Это недоумение, однако, легко рассеивается.
Глава 5
В россии революция
Среди людей, искренне любящих Россию, довольно широко бытует мнение, что Октябрьская революция была страшной катастрофой, прервавшей на целых семьдесят лет нормальное развитие страны. Эта катастрофа была спровоцирована сравнительно немногочисленной, но очень хитрой и имевшей финансовую поддержку мировой закулисы группой русофобов, в число которых входили масоны и инородцы. Люди, придерживающиеся этой точки зрения, верят, что, если бы не потеря бдительности со стороны тогдашних спецслужб, катастрофу можно было бы предотвратить, и сегодня Россия была бы прекраснейшей и богатейшей страной мира, какой она вот-вот собиралась стать при последнем царе.
Убеждение в неорганичности для России большевистского переворота высказывалось и иностранными авторами. Например, Уинстон Черчилль писал, что корабль Российской империи затонул у самого входа в мирную гавань, почти торжествуя победу в мировой войне, практически уже одержанную.
Этот взгляд верен только наполовину. Да, Октябрь был катастрофой, тут возражать невозможно. Но представление, будто его можно было бы избежать, вовремя приняв жёсткие меры по обезглавливанию тайных обществ или какими-то иными энергичными действиями, ошибочно. Большевикам удалось совершить революцию не потому, что они получали деньги от Якова Шифа и немцев (хотя действительно получали), а потому, что сыграли на не остывшем ещё религиозном чувстве русского народа. Оно и явилось объективной предпосылкой русской революции, а значит, эта революция была неотвратимой.
Чтобы внести в этот вопрос ясность, нужно отделить «религиозное чувство» от понятия «религия». Религиозное чувство есть инстинктивное стремление человеческой души к Богу, к животворящему Высшему Началу всего сущего, желание с ним слиться. Религия же есть конкретизация представлений об этом искомом душой Высшем Начале в определённых образах, а также разъяснение того, какими оно обладает свойствами и что надо делать, чтобы с ним соединиться. Духовная история человечества, в богословии называемая Божественным Домостроительством, состоит именно в постепенном оформлении врождённого религиозного чувства в правильные, то есть соответствующие действительности, представления о Боге. Как писал ещё древнегреческий историк Плутарх (ок. 45 – ок. 127 н. э.), множественность религий объясняется не тем, что у каждого народа свои боги, а тем, что они по-разному рисуют в своём воображении Бога, Который на самом деле один. Процесс приближения воображаемого бога к тому, который есть на самом деле, введённый Творцом в русло созданного Им времени, является длительным и ступенчатым: на каждой ступени духовного восхождения человека Бог открывается ему в той мере, какую тот может вместить. И хотя окончательно раскрылся людям Господь в образе Единосущной и Нераздельной Троицы только через основанную Им Православную Церковь в I веке, те приблизительные представления о Боге, которые всегда содержали в себе какую-то частичную истину, поддерживали в человеке религиозное чувство, без которого он не смог бы оставаться человеком. Поэтому религия, как это твёрдо установлено историками и археологами, была абсолютно у всех народов. Уже этот факт показывает, что она, а вернее, не она сама, а порождающее её разогреваемое ею религиозное чувство, является для человека жизненной необходимостью. Великий русский философ Владимир Соловьёв высказал замечательную мысль: три фундаментальных чувства делают человека человеком; если в нём отсутствует хотя бы одно из них, человек превращается в животное. Вот они: Г) чувство стыда, относящееся к низшему в себе, преимущественно к физиологическим отправлениям, особенно к сексуальной жизни; 2) чувство сострадания, относящееся к равному себе, то есть к другому человеку; 3) чувство благоговения перед святыней, относящееся к высшему себя, – это и есть религиозное чувство.
Эта соловьёвская антропология, выраженная с той предельной простотой и ясностью, которые свойственны гениям, даёт нам ключ к пониманию новейшей истории. Трагедия капитализма, в своей метафизической сущности представляющего собой цифрократию, власть цифры, состоит в том, что он отменяет одновременно все три чувства, делающие человека человеком, и превращает его в «comsuming animal» – потребляющее животное. Бог, как вседержитель мира, был отозван ещё протестантизмом, оставившим Его существовать лишь в «человеческом сердце», а нынешняя постпротестантская цивилизация Запада вообще избегает упоминать Его имя, всячески открещиваясь от своего христианского прошлого, так что святынь в ней больше нет. Чувство людской солидарности, без которого невозможно сострадание, заменено при капитализме стремлением к достигаемому любой ценой личному успеху, ибо в самой основе капитализма лежит конкуренция. Наконец, чувство стыда уничтожено «сексуальной революцией» 1960-х годов, и теперь в области половых отношений дозволяется не только всё делать, но и говорить о делаемом и хвалиться им. Даже прозорливые старшие славянофилы, первыми заметившие симитомы одичания Европы, не могли себе представить, что оно дойдёт до такой скотской степени. Как видим, расчеловечивание человека шло в порядке, обратном тому, в котором выстроил свои признаки вида хомо сапиенс Соловьёв: первый удар был нанесён по Богу, потом перешли к состраданию и наконец добрались до стыда. Такая последовательность, конечно, не случайна, ибо на благоговении перед высшим, на страхе Божьем держались и остальные два. Когда в душе не остаётся ничего святого, с ней можно делать что угодно.
