Евгений Гребенко - Чайковский
Касьян привязал оглоблю к хомуту, для крепости затянул зубами узел и проворчал: "Чего лучше? Настоящий калмыцкий узел, после этого разве калача ей захочется, проклятой оглобле!" Сел на беду, весело махнул кнутом и запел:
Славно жить на кошу:
Я земли не пашу,
А парчу все ношу;
Я травы не кошу,Сыплю золотом!
Тра-ла-ла! Тра-ла-ла!
- Эх, бурый, выноси! Днепр недалеко.
На войне не шучу,
А на смерть колочу,
Без войны я кучу,
Да кучу, как хочу,
В свою голову!.
Тра-ла-ла! Тра-ла ла!
- Здоров, дядьку! - зазвучал чистый, приятный голос за повозкою.
- Тьфу ты, нечистая сила, как человек сзади подкрался!.. Здоров, хлопче!
- Я не подкрался, дядюшка, а скакал верхом; вольно ж тебе было не слышать.
- Тут не до того, что прислушиваться; проклятые оглобли так и разлазятся, словно живые раки из горшй; так умаешься, так умаешься...
- Что запоешь песню.
- Ого, какой вострый! И песню запоешь; так что же? Тут степь, а в степи воля; пою, коли хочется...
- Не сердись, дядюшка Касьян, я пошутил только. Коли хочешь, п я с тобой спою.
- А ты почему знаешь, что я Касьян?.. Может быть, я Демьян или Митрофан...
- Как не знать! Тебя все Лубны знают; у тебя мой двоюродный дядюшка купил себе шкуру.
- А зась ему, твоему дядюшке, ходить в моей шкуре: пусть свою носит.
- Э, дядюшка Касьян, будто я сказал твою шкуру! Известно, купил звериную шкуру того зверя, что на плавнях раки ест; вот у меня из него шапочка
- Хорош казак, не знает какую шапку носит.
- Не до того было прежде, дядюшка, все учился, и сабли в руки не брал. Послушай, дядюшка Касьян, ты домой едешь?
- Домой в зимовник.
- А Сечь далеко от тебя?
- Далеченько.
- Послушай, дядюшка: возьми меня с собою в зимовник
- На что ты мне?
- Погоди, дядюшка Касьян, а из зимовки проводи меня до Сечи.
- Тебя? До Сечи? Да куры станут смеяться, коли я приведу в Сечь мальчишку, школяра! Верно, высечь хочет дьячок, так ты удрал из школы и не знаешь куда деваться.
- Нет, - отвечал казак, потупив полные слез глаза, - не бранись, дядюшка, доведи меня до Сечи; дам тебе два дуката, у меня больше нет: я ухожу от беды неминучей, от смерти Возьми меня, дядюшка, не то брошусь при тебе в Днепр - на твоей душе грех останется.
- Пожалуй, пожалуй . Да кто ты сам?
- Ах, спасибо тебе, дядюшка!.. Я... Не выдавай меня, дядюшка!.. Я Алексей-попович из Пирятина
- С нами крестная сила!.. Тот самый, который утонул, говорят?
- Тот самый.
- И ты жив?
- Жив.
- Что ж за охота тебе прятаться без причины?
- Слушай, дядюшка; я тебе признаюсь. Видишь, я любил, очень любил дочку полковника Ивана...
- Фи, фи, фи! - просвистел Касьян. - Ну?
- А полковник и застал меня...
- Вот оно что!
- Я убежал и все прятался в тростниках, да пробирался в Сечь, пока тебя не увидел. Свези, дядюшка!
- Сказал, свезу, так свезу. Поезжай за мною... Откуда ж ты взял такое доброе платье и коня?
- Платье мое, дядюшка; а коня, грешный человек, украл. Не сердись...
- Вот еще! Кто не крал чего-нибудь на веку... Переезжая Днепр, Касьян думал: чем больше живу, тем больше уверяюсь, что глупее бабы нет ничего на свете. Как можно полковницкой дочке врезаться в такого мальчишку, в школяра? Был бы человек, здоровая, дебелая душа - куда бы ни шло, а то бог знает что! Известно, баба!..
- Что ты ворчишь, дядюшка?
- А так, вспомнил баб...
- Да и рассердился?
- Да и рассердился.
- Отчего?
- Не всем рассказывать! Состарился, присмотрелся, живу долго на свете умирать пора!
Х
Во времена Запорожья Великий Луг (то есть болотистые острова и низменные места днепровского берега) был покрыт дремучим лесом, из этого леса казаки строили большие одномачтовые гребные лодки, вмещавшие в себе до сотни человек, и, к удивлению мореходцев, безопасно переплывали на них Черное море, являлись нежданно даже в Малой Азии, грабили, разоряли города и безопасно возвращались в Сечь. Эти лодки были узки, длинны, легки на ходу и назывались чайками, вероятно, по своей быстроте и потому что по наружным краям с обеих сторон они были обшиты смоленым тростниковым фашинником, который давал им вид птицы с сложенньши крыльями и препятствовал лодке тонуть, хотя бы она и наполнилась водою.
Свежий южный ветер быстро гнал по Черному морю несколько сот казачьих чаек; впереди всех вырезывалась лодка атамана, с небольшим крестиком на мачте. Ветер дул ровный, округляя тяжелые паруса из циновок, кое-где заплатанных бархатом и турецкими шалями. Казаки, подняв весла, отдыхали, курили трубки. Было жарко; полуденное солнце жгло, ветер дышал зноем, будто из раскаленной печи. Кошевой и несколько человек куренных, расстегнув воротники рубашек, полудремали, прислушиваясь к однообразному ропоту и плеску морской волны; войсковой писарь, лежа, перелистывал какую-то церковную книгу; кормчий, старый казак, сидел на корме, поджав ноги и не спуская глаз с пенистой струи, бежавшей за кормою, пел заунывную песню:
Где ты ходишь, где ты бродишь,
Казацкая доля?
Придавила казаченька
Горькая неволя!
О ох! Ох, о-хо!
Горькая неволя!
Нет ни племени, ни роду;
Тяжко жить на свете:
Ну, хоть просто с мосту в воду.
Доля моя, где ты?
О ох! Ох, о-хо!
Доля моя, где ты?
Отозвалась моя доля
По тот бок Лимана:
"Терпи, казак, я ласкаю
Богатого иана"
О ох! Ох, о-хо!
Богатого пана'
Вдруг лодка дрогнула, накренилась, парус заплескал по воде, поднялся, встрепенулся, будто живое существо, и обрызгал всю лодку.
- Ого! - сказал кошевой, быстро вскакивая на ноги -Долой парус! Спускай мачты!
В минуту упал парус, и мачта тихе легла в длину атаманской чайки; другие сделали то же. Гребцы принялись за весла. На корме старый казак сидел по-прежнему спокойно, неподвижно и напевал:
Доля моя, где ты?
- Вишь, как разыгралась погода, - закричал кошевой, - молодецкая погода, потешная погода! А ты, старый хрен, тянешь бабскую песню; накликаешь беду на свою голову, что ли? Ну-те, хлопцы, хором, да повеселее! - и работать лучше с песнями. - Гребцы переглянулись, прилегли на весла и запели в такт:
С понизовья ветер веет,
Повевает;
Ветер лодочки лелеет
И качает.
Гей, хлопцы, живо, живо!
В Сечи водка, в Сечи пиво...
Будем отдыхать,
Будем отдыхать.
Дружно в весла! Чайкой чайку
Обгоняйте!
Про Подкову, Наливайку
Запевайте.
Гей, хлопцы, пойте песни,
Словно птицы в поднебесье
Вольные поют,
Вольные поют!
Казалось, лодки пошли на веслах еще быстрее; они будто понимали песню, неслись, как птицы, смело прядали по волнам. А ветер все крепчал; сильнее и сильнее колыхались волны, крупнее и крупнее накатывались валы, сшибали, разбивались друг о друга, обдавая мореходцев брызгами и пеною. Черное море, всегда готовое пошуметь, разыгралось не на шутку. Оно кипело, стонало, клокотало; над водою поднялся туман от мелких брызг; на небе не было ни облачка, солнце шло по небу, странное, зловещее, без лучей, будто красный шар. Казачью флотилию разметало в разные стороны; чайки потеряли друг друга из виду.
На атаманской чайке гребцы выбились из сил, положили весла; ее качало, бросало по волнам, как мячик; старшины и казаки собрались вокруг кошевого.
- Чудная погода, кошевой батьку! - говорил один куренной. - Видимое наказание божее! Была бы туча, буря, гром, дождь, молния и прочее - оно бы ничего; а то дует, бог знает откуда и зачем?.. Видимое наказание!
- Не придумаю, чем прогневили бога, - отвечал кошевой, - в церковь мы ходили, посты держим, возвращаемся с лыцарского подвига: много истребили бусурманских голов, чтоб христианам было жить на свете шире. Крым долго нас не забудет!
- Так; а зачем же он дует так страшно, и чего ему хочется?
- Я знаю, чего ему хочется, - перебил кормчий, - ему хочется грешной головы; пока не кинем в море эту голову, ветер не утихнет. Помню, давно, еще при Степане Батории, было на нас такое попущение; кинули в воду грешника - как сто баб прошептало: разом утихло!
- Что ж! Одному не штука умереть для славы и добра всему товариству, закричали казаки, падая на колени, - слушай, кошевой батьку, нашу исповедь; чьи грехи больше, того и кидай в море.
- Погодите, - сказал войсковой писарь Алексей-попович, - завяжите мне, братцы, глаза черною китайкою, привесьте к шее камень и бросайте в море. Я грешник: пусть я один погибну за все славное казацкое воинство.
- Как? - заговорили кошевой и казаки. - Ты святое письмо читаешь, народ научаешь на добро; неужели ты грешнее нас?
- Я лучше себя знаю, братцы-товарищи; тяжки мои грехи: я ушел из дому, как вор, не простился с отцовскою могилою, бросил беспомощную старуху матушку... Слышите? Это не ветер воет: это она плачет о недостойном сыне!.. Не море клокочет - гремят ее проклятия на мою грешную голову. Не буря подымает тяжелые волны - это вздохи матери колеблют море!.. И мало ли еще грехов на мне! Берите, братцы, камень и бросайте меня с ним.
