Валентин Костылев - Питирим (Человек и боги - 1)
Питирим продолжал:
- Все в руках человеческих. Царь - помазанник божий, но никогда бы не дождался он помазания от бога, если бы не было чина духовного... И никогда бы ему народ не поверил в помазании божием, если бы архиерей на глазах у народа не совершил сего. И божьи дела делаются людьми, ибо бог там...
Епископ небрежным движением руки указал на небо.
- А мы здесь... Его вы не видите и не увидите, а нас... - Питирим ткнул перстом себя в грудь, - можете запомнить на вечные времена... Бог без жрецов - не бог, а пустота, а царь в этой пустоте не был бы царем... Наша власть выше царской... Он может уничтожить Питирима, но не уничтожит поповской власти, ибо, уничтожив ее, погибнет и сам... Царь Грозный и тот не справился с церковью.
Он улыбнулся широкою, довольною улыбкой, обнажив сильные, белые зубы.
Несмотря на свои пятьдесят пять лет, Питирим улыбался молодо, был высок, черен, без морщин, смугл и держался твердо, по-военному, вперед грудью, на которой лежал золотой наперсный крест с бриллиантами. Питирим остановился против Елизаветы.
- Ты искала верного счастья? Тогда не бойся. Почитай обязанностью быть полезной епископу. Но лучшие твои наслаждения, но самые драгоценные награды твои будут заключены для тебя в моей человеческой любви к тебе. Если душа твоя невинна, если пылает в ней тихое пламя добра, то в мирном углу моем ты найдешь безмятежное и спокойное счастье.
Он приблизился к ней, благословил ее.
- Прелести плотские преходящи, сладость их исчезнет, яко туман в летнюю зорю, а разум останется... Где ты найдешь тогда такого верного и согласного с тобою товарища в радостях и печали?
Он гладил ее по голове и совсем тихо говорил:
- Менее стремись воображением к соблазну юности неразумной. Помни, в наше лихое время не найдешь ты ни одного невинного, благородного, исполненного высокими чувствами сердца юноши. Старость разумна. Отцовская опека тебя ныне не отягощает. Сердечным теплом не обессилен я. В числительные книги с усердием вникай, вот они... В них достоинство человека, красота и тайна земной власти...
Рука епископа ласково коснулась бархатного переплета книги "Истинная политика знатных и благородных особ" с золотыми тиснеными наугольниками.
- В ней зрелище духовное, уносящее разум человеческий в безоблачную высь красот неземного царства. Без этой разлуки с земною суетностью не может существовать человек, призванный властвовать, стоящий выше людей.
Шурша тафтою рясы, он низко наклонился к Елизавете. Широкие рукава щекотали ее плечи. От бороды пахло розовым маслом. Жгли большие, ласковые черные глаза. О них говорили с завистью и страхом нижегородцы. Они горели, как свеча в темной келье, рассыпая такие же лучи, хотя густые ресницы и старались всячески укрыть их. Казалось, они улыбаются даже в гневе. Кто-то на посаде пустил слух, что рожден Питирим от бродячего цыгана. Хотя, как этому верить? Говорили про самого царя, что он не сын Алексея Михайловича, а жидовин - "еврей из колена Данова". Мало ли что на посаде болтают? Одно кажется правдою-истиной: "Мать безусловно родила его во грехе. Такие глаза скрывают какую-то тайну". А некоторые люди из раскольников уверяли, что с тех пор, как он изменил расколу, в нем "засел диавол, от этого глаза и стали такими. Раньше были другие. Диавол руководит епископом". И все-таки глаза епископа могли быть простыми, нежными, любящими, - об этом, разумеется, никто не знает. Узнала об этом только одна она, Елизавета.
Епископ ушел опять в Духовный приказ плавной, твердой походкой уверенного в своей необыкновенной силе мудролюбца, походкой епископа, перед которым трепещут военные и гражданские власти.
При свиданиях с Елизаветой всегда говорил он один; казалось, он забывал даже о ней и начинал думать о чем-то другом, говорил много непонятного для нее. Часто обращался даже не к ней, а к окну, как будто его там слушает много народа.
- Я люблю быть с народом, - заявил он Елизавете. - На днях поеду в Пафнутьево, Балахонского уезда, учинить споры на большом всенародном собрании с керженскими мудрецами.
Он часто поминал о керженских расколоучителях. Задорили, горячили сердце его двести сорок вопросов, которые привез в Кремль диакон Александр. Каждый день епископ просиживал целыми часами, исписывая склею зелеными чернилами. А когда писал, смеялся, вскакивал, пил красное вино из ковша и говорил Елизавете:
- Большого ума человек их составил, талант!
А потом заявил ей:
- Отца твоего я всенародно прощу, устроив подобающую церемонию, и отдам ему две лавки монастырские, да за бороду оклад сложу, ибо торговлей он промышляет знатно и полезен государству капиталами... Государь Петр Алексеевич покровительствует купцам. Заговор убийства на мою персону я предам забвению. Не велик я человек во вселенной. За веру заступничество нельзя приравнять воровству.
Елизавете стало радостно, когда она услыхала, что отца хотят освободить. Она раньше не думала, что будет жалеть отца. У нее даже мелькали преступные мысли по ночам, - ведь он и мать замучил, не только ее. А теперь жалко отца, хотя и тиран был и мешал ей добиваться своего счастья, а жалко.
За дверью кто-то кашлянул. Елизавета подошла к двери, отворила и увидела нарядно одетую Степаниду, прачку Духовного приказа, с которой дружила.
Степанида быстро вошла в комнату и смело опустилась в питиримовское кресло, красивая, румяная.
- Ты зачем пришла?
- На тебя полюбоваться, - весело ответила Степанида. - Соскучилась.
- Чего ради?
- Ну-ка, какая ты теперь стала? Покажись. - И, оглядев ее с головы до ног, воскликнула: - Матушки вы мои, настоящая княжна!
Елизавета покраснела.
- Ишь, как тебя любит епископ, - продолжала Степанида рассматривать наряд Елизаветы. - Гляди-ка!
- Ну что ты! Не надо. Сглазишь.
- Не затем пришла... Я тебе добра желаю. - И после некоторого раздумья спросила: - Ну а как же с Софроном?
Елизавета отвернулась, отошла к окну.
- Молюсь я о нем, - голосом, в котором звучало смирение и грусть, ответила она.
- А если его освободят... пойдешь ли ты к нему?
Елизавета медлила.
- Ну чего же молчишь? Хочешь ли ты быть его женой?
- Нет.
Степанида тихо рассмеялась, встала и пытливо посмотрела в глаза подруги.
- Разлюбила?
- Нет, - не задумываясь, ответила Елизавета. - Но, сама посуди, может ли Софрон быть мужем, когда его епископ во всякое время кует в кандалы? Сильнее епископа нет людей в нашем крае. Сам царь слушает его. Счастье не в темницах, счастье в дворцах, в хоромах вельмож. В цепях, в гонениях высыхают и слезы. Да и сам он не захочет меня.
Степанида, весело рассмеявшись, бросилась к Елизавете и крепко ее обняла:
- Молодец... И я такая же. Нищих и убогих я очень-очень жалею, а не могу их любить... Однако епископ не надежа. Он - чернец, монах... Он более раб, чем мы все... То, что нам дозволено, ему не полагается...
Елизавета задумалась. Глаза ее стали печальными.
- Сердце не разбирает чинов.
- Но жизнь твоя с епископом недолговечна. Он - огонь. И ты сгоришь. Сожжет он немало таких, как ты, и после тебя...
- После меня его не будет...
Лицо Елизаветы побледнело, глаза ее стали черными. Она крепко сжала руку Степаниды.
- Я знаю, что скоро умру. Каждая девушка на посаде, которая любит, проклята даже самою церковью и законами осуждена. Она должна быть рабою, а я не хочу... Я отца не пожалела, не пожалею и епископа... Степанида, ты моя подруга, ты знаешь мою жизнь, мы вместе с тобою горевали когда-то. Не говори никому обо мне. Разговоры наши держи в тайне. Я не боюсь епископа, как не боюсь и смерти. Я привыкла думать о ней... Отцовская кабала постоянно толкала меня в петлю. Если бы не Питирим, я убила бы отца и сама...
Степанида испуганно освободила свою руку из руки Елизаветы. Ее трясла лихорадка. Ей стало страшно.
- Что ты! Бог с тобой! Надо жить! Умирать боюсь, - лепетала Степанида. - Я люблю жить и не отказываюсь грешить.
- У нас нет жизни. Жизнь у них... Ну иди, а то кто-нибудь подслушает...
Они обнялись, и Степанида опрометью выбежала из покоев епископа, трясясь от непонятного ужаса. В келье епископа ей показалось холодно, как в погребе.
В темноте коридора мелькнула чья-то тень. Из смежного с покоями Питирима Духова монастыря доносилось стройное пение монахов.
VI
Через кремлевскую площадь по вытоптанной конями дороге, переваливаясь, бредут жирные монастырские гуси. Нагулялись на Сарке пруду, навели страх на лягушек - и айда домой.
Люди разного звания шумят около таможенной избы, наискось от Дмитровской башни, жуют табачище. Дух от жареных пирогов и студня густой валит из избы. Давно уж примостился здесь харчевник, откупивший себе уголок за сорок алтын в год. Оно так-то и удобнее. В таможенную избу разные люди идут с Волги выкупать пропуска на товары, провозимые в стружках. И порядок соблюдает человек, и знатно отобедает. Все в одном месте. От стрелецких приказов только и осталась таможенная изба на площади.
