Владислав Зубок - Неудавшаяся империя: Советский Союз в холодной войне от Сталина до Горбачева
Линия поведения Рузвельта заключалась в том, чтобы относиться к СССР как к равному партнеру и великой державе, и постепенно советские высшие круги привыкли принимать это как должное. В конце 1944 г. Сталин попросил у Рузвельта согласия на восстановление «прежних прав России, нарушенных в результате вероломного нападения Японии в 1904 году», включая владение Южным Сахалином и Курилами, а также базой в Порт-Артуре и Китайско-Восточной железной дорогой{61}. Рузвельт поддержал советские требования, не особенно вникая в детали. По свидетельству А. А. Громыко, тогдашнего советского посла в США, Сталин с удовлетворением заметил: «Америка заняла правильную позицию. Это важно с точки зрения наших будущих отношений с Соединенными Штатами»{62}. В Москве многие ожидали, что руководство США с таким же пониманием отнесется к советским планам в Восточной Европе. В конце 1944 г. руководство советской разведки, вспоминал Павел Судоплатов, пришло к заключению, что «ни у американцев, ни у англичан нет четкой политики в отношении послевоенного будущего стран Восточной Европы. У союзников не существовало ни согласованности в этом вопросе, ни специальной программы. Все, чего они хотели, — это вернуть к власти в Польше и Чехословакии правительства, находившиеся в изгнании в Лондоне»{63}.
Большинство советских руководителей верили в то, что американосоветское сотрудничество продолжится и после войны. Громыко в июле 1944 г. пришел к выводу, что, «несмотря на все возможные трудности, которые, вероятно, будут время от времени появляться в наших отношениях с Соединенными Штатами, существуют безусловные предпосылки для продолжения сотрудничества между нашими странами в послевоенный период»{64}. Литвинов видел главную задачу послевоенной внешней политики в том, чтобы предотвратить возникновение блока между Великобританией и США против Советского Союза. Он писал в секретных записках, что послевоенные отношения с Великобританией после войны могут строиться «на базе полюбовного разграничения сфер безопасности в Европе по принципу ближайшего соседства», в то время как Соединенные Штаты уйдут из Европы, вернувшись к своей обычной политике изоляционизма. Даже сам Молотов, на склоне лет мысленно возвращаясь в 1945 г., утверждал: «Нам было выгодно, чтоб у нас сохранялся союз с Америкой. Это важно было»{65}.
В отсутствие общественных опросов невозможно сказать, насколько эту мысль разделяли тысячи советских руководителей среднего и низшего звена, не говоря уж о миллионах советских граждан. Многое, однако, говорит о больших симпатиях к Америке и американцам, распространившихся в народе. В 1945 г. в советские газеты и центральные органы власти поступило немало писем с одним и тем же вопросом: «Будут ли Соединенные Штаты помогать нам также и после войны?»{66}.
Ялтинская конференция, на которой Рузвельт продолжал поддерживать многие советские предложения, стала еще одной дипломатической победой Сталина. В советских бюрократических структурах царил оптимизм. Казалось, для советской послевоенной дипломатии открывались поистине безграничные горизонты. Комиссариат иностранных дел (НКИД) распространил среди советских дипломатов за рубежом циркуляр с информацией об итогах Ялтинской конференции со следующим мажорным заключением: «Общая атмосфера на конференции носила дружественный характер, и чувствовалось стремление прийти к соглашению по спорным вопросам. Мы оцениваем конференцию как весьма положительный факт, в особенности по польскому и югославскому вопросу, также по вопросу о репарациях». Американцы, вопреки опасениям Ставки, не воспользовались открывшейся им дорогой на Берлин, уступив славу (и потери) от взятия столицы рейха советским войскам. Сталин был очень доволен и в своем ближнем окружении хвалил генерала Дуайта Эйзенхауэра, главнокомандующего союзными силами в Европе, за его «благородство». Позже, в августе 1945 г., Сталин даже оказал Эйзенхауэру и послу США А. Гарриману невиданную честь, пригласив их стоять рядом с ним на трибуне Мавзолея Ленина во время парада советских физкультурников{67}.
Историки спорят, изменил ли Рузвельт незадолго до смерти свое благожелательное отношение к идее послевоенного сотрудничества с СССР или все-таки нет. Известно, что американский президент был встревожен доходившими до него известиями о поведении советских войск в Польше и других странах Восточной Европы, а также возмущен подозрениями, возникшими у Сталина в ходе «Бернского инцидента». Именно по этому поводу он направил Сталину необычно жесткую телеграмму{68}. Внезапная кончина президента Рузвельта 12 апреля 1945 г. стала для Кремля полной неожиданностью. Оставляя свою запись в книге соболезнований в резиденции американского посла в Москве на Спасопесковской площади, Молотов «казался глубоко взволнованным и опечаленным». И даже Сталин, как отмечает один из его биографов, был, видимо, потрясен внезапным уходом из жизни Рузвельта{69}. Сталин потерял партнера по Большой тройке, великого государственного деятеля, с которым можно было договариваться по-крупному о послевоенном мировом порядке. Новый президент, Гарри С. Трумэн, был величиной неясной, политиком из провинциального Миссури, и его высказывания в адрес Советского Союза не обещали Москве ничего хорошего. Понятно, почему советская сторона боялась испортить советско-американские отношения в то время, когда послевоенный торг только начинался. Опасения такого рода сказались на поведении Молотова во время его первой официальной встречи с Трумэном 23 апреля 1945 г. Новый хозяин Белого дома обвинил Советский Союз в нарушении Ялтинского соглашения по Польше и прервал встречу с советским министром, не дожидаясь его возражений. Громыко, который участвовал в этой встрече, позже рассказал дипломату О. А. Трояновскому, что Молотов был явно встревожен. «Он опасался, как бы Сталин не возложил на него ответственность за этот эпизод». Вернувшись в советское посольство, Молотов долго не мог найти нужных слов, чтобы написать отчет Сталину о встрече с Трумэном. «Наконец, он позвал Громыко, и они вдвоем принялись смягчать острые углы». В результате в этом отчете, ныне хранящемся в архиве МИД РФ, нет и следа нападок американского президента и растерянности Молотова{70}.
Вскоре после смерти Рузвельта офицеры советской разведки, работавшие в Соединенных Штатах, стали сообщать центру об опасных тенденциях, указывающих на скрытую смену позиций в Вашингтоне в отношениях к Советскому Союзу. Для них не было новостью существование многочисленных антикоммунистически настроенных сил среди католиков и в профсоюзном движении, не говоря уже о широком спектре реакционных движений и организаций, боровшихся против «Нового курса» Рузвельта. Все эти силы выступали против союза с Москвой и обвиняли администрацию в «умиротворении» сталинского режима. Ряд высших американских военных (среди них генерал-майор ВВС США Кертис Лемэй, генерал армии Джордж Паттон и другие) открыто говорили о том, что после победы над «фрицами» и «япошками» надо «покончить с красными»{71}.
Первый тревожный звонок отчетливо прозвучал в Москве в конце апреля 1945 г., когда администрация Трумэна без уведомления прекратила поставки СССР по ленд-лизу. Советской экономике грозило сокращение поставок оборудования, деталей и сырья на сумму 381 млн. американских долларов — это могло нанести ощутимый удар по промышленному производству на исходе войны. Государственный комитет обороны (ГКО), государственный орган, фактически заменивший во время войны Политбюро ЦК КПСС, принял решение выделить 113 млн. долларов из золотовалютного запаса страны, чтобы закупить недопоставленные по ленд-лизу детали и материалы{72}. После протестов, последовавших из Москвы, США возобновили поставки, сославшись на бюрократическую неразбериху. Но это объяснение не рассеяло подозрений советского руководства. Представители СССР в Соединенных Штатах, многие высокопоставленные чиновники в Москве, контактировавшие с американцами, выражали, правда, в сдержанной форме, свое возмущение. Они единодушно расценили этот эпизод как попытку администрации Трумэна использовать экономические рычаги для политического давления на Советский Союз. Однако высшее руководство реагировало несколько иначе. Молотов в своих инструкциях советскому послу в США приказывал: «Не клянчить перед американскими властями насчет поставок. Не высовываться вперед со своими жалкими протестами. Если США хотят прекратить поставки, тем хуже для них». Сдерживая эмоции, сталинское руководство ориентировало государственный аппарат на то, чтобы рассчитывать только на собственные силы{73}.
