Книга о русском еврействе. 1917-1967 - Яков Григорьевич Фрумкин

«К утру в городке начался еврейский погром, всегда страшный тем, что евреи, собираясь сотнями, начинают выть страшнее сотни собак, когда собаки воют на луну, — и гнусной традиционностью еврейских перин, застилающих пухом по ветру улицы».

При этом автору, по-видимому, даже и в голову не приходило, что он глубоко увяз в болоте антисемитизма. И ког­да через несколько лет ему был брошен (Горьким) публично упрек в антисемитизме — со ссылкой на только что цитиро­ванный рассказ, — он энергично протестовал против этого обвинения, ссылаясь, между прочим, — на свою еврейскую бабушку.

Тема о погроме нашла освещение в советской литера­туре, но уже много позже, в романе «Как закалялась сталь» (1932) Николая Островского (1904-1936), выходца из ра­бочей среды, юность которого прошла в Шепетовке, в Подолии, нееврея. Украинский городок весною 1919 года за­нимает банда, именующая себя петлюровцами, и сейчас же по городу разнеслись слухи о предстоящем погроме. «Заполз­ли они и в еврейские домишки, маленькие, низенькие с косо­глазыми оконцами, примостившиеся каким-то образом под грязным обрывом, идущим к реке». Через три дня действи­тельно начался организованный грабеж евреев и погром. «Многим не забыть этих страшных двух ночей и трех дней. Сколько исковерканных, разорванных жизней, сколько юных голов, поседевших в эти кровавые часы, сколько пролито слез, и кто знает, были ли счастливее те, что остались жить с опустевшей душой, с нечеловеческой мукой о несмы­ваемом позоре и издевательствах, с тоской, которую не пе­редать, с тоской о невозвратно погибших близких. Безуча­стные ко всему, лежали по узким переулкам, судорожно за­прокинув руки, юные, девичьи тела — истерзанные, заму­ченные, согнутые».

Среди немногих произведений советской литературы, в которых тема антисемитизма выдвигается на первый план и которые в свое время привлекли к себе внимание читате­лей, нужно прежде всего назвать рассказ Михаила Козакова (1897-1954) «Человек, падающий ниц» (1928). Козаков ро­дился на ст. Ромадан, Полтавской губернии, в семье еврея-служащего, и провел трудное детство (отец рано ослеп, и семья переехала к деду, тоже служащему). Уже первые произведения Козакова обратили на себя внимание хорошим знанием жизни местечек юга России. Фон одного из ранних рассказов Козакова «Абрам Нашатырь» (1926) — распа­дающийся быт еврейского городка, с характерными для Ко­закова лирическими отступлениями. Наибольшие споры вызвал названный выше рассказ «Человек, падающий ниц» — о скромном и робком еврейском портном Эли Рубановском, всю жизнь прожившем в одном из местечек Польши и на старости лет решившем переехать в Москву, где жи­вет его сын Мирон, юрисконсульт в одном из советских учреждений. Жив еще и отец Эли, и три поколения Руба­новских поселяются вместе. В доме, где они живут, дворник Никита почему-то невзлюбил Рубановских; раздражало Никиту даже то, что жив еще дед Рубановских — вот у него, у Никиты умерла дочь, а никому «не нужный» старик живет. Как-то Никита нашел котенка и отдал его Рубановским за двугривенный. Все у Рубановских привязались к кошечке. Эли называл ласково ее «кецелэ». Никита же на­зывал кошку — «жидовкой» и перенес свое недружелюбие к Рубановским на кошечку. Однажды он поймал ее и по­весил на заборе, предварительно размозжив ей головку. По­казывая повешенную «кецелэ» кроткому старику Эли, он по неосторожности выдал себя, добавив: «Кусачая тварь была — словно бешеная!» и спрятал за спину перевязан­ную руку. На этот раз мягкий Эли — сын называл его «че­ловеком, падающим ниц» — вознегодовал. Когда его сыну Мирону рассказали про эту историю, он разыскал Никиту и, не слушая его пьяных объяснений, избил его палкой.

Однако антисемитизм, да еще в оголенном виде, — очень редкий сюжет в советской литературе. Из писателей неевреев об антисемитизме написал пьесу «Чудак» (1928) Александр Афиногенов (1904-1941). Действие пьесы про­исходит в небольшом городе на бумажной фабрике. Здесь работает девушка-еврейка Сима Мармер. Ее преследует ан­тисемитски настроенный молодой рабочий, Васька Котов. Ему тайно симпатизируют несколько рабочих. Так как за Симу заступается заведующий расчетным отделом фабри­ки Борис Волгин, антисемитские элементы пустили по фаб­рике сплетню, будто Волгин сошелся с Симой. Доведенная до отчаяния, Сима кончает самоубийством. Об антисеми­тизме автор рассказывает в пьесе какой-то скороговоркой, явно боясь показать его в действии. В сущности, о нем больше узнаешь только из жалобы Симы о том, что раньше ее один Васька травил, «а теперь от всей фабрики терплю, никто мимо не пройдет, чтобы не затронуть. В спальне по­душку испачкали, на дворе водой облили, кофту разорвали; говорят, жиды хороших людей изводят».

Говоря об откликах на антисемитизм в советской рус­ской литературе, нельзя не отметить сцену, ярко описанную в «Докторе Живаго» (1958) Бориса Пастернака, хотя она относится к дореволюционному времени. Действие происхо­дит где-то поблизости от фронта в 1916 г. Доктор Живаго и его друг Гордон проезжают верхом через прифронтовые де­ревни. В одной из них они становятся свидетелями тяго­стной сцены: молодой казак при дружном хохоте окру­жающих подбрасывает кверху медный пятак, заставляя ста­рого седобородого еврея ловить его. Пятак, пролетая мимо его жалко растопыренных рук, падал в грязь. Старик наги­бался за медяком, казак шлепал его при этом по заду, стояв­шие хватались за бока «и стонали от хохота» ... В этом и со­стояло «развлечение». Из противоположной хаты то и дело выбегала старуха, жена еврея, и протягивала к нему руки. «В окно хаты смотрели на дедушку и плакали две девочки». Живаго подозвал казака, выругал его и велел прекратить это глумление. Тот «с готовностью» ответил: «Слушаюсь, ваше благородие. Мы ведь не знамши, только так, для смеха».

После этого двое друзей продолжали свой путь молча. Первым прервал молчание доктор Живаго, рассказывая Гор­дону, сколько пришлось пережить страшного еврейству в этой войне, поскольку она происходит как раз в черте еврей­ской оседлости. «Противоречива самая ненависть к ним, ее основа», — сказал в заключение Живаго. — «Раздражает как раз то, что должно было бы трогать и располагать. Их бедность и скученность, их слабость и неспособность отра­жать удары. Непонятно. Тут что-то роковое...»

* * *

В обильном вкладе Эренбурга в современную русскую литературу можно найти много зарисовок евреев, но боль­шинство их, как руководитель Кузбасстроя Шор («День второй», 1932) или портной Наум Альпер из Киева и его двое сыновей (роман «Буря», 1947) мало привносят нового в еврейскую тему. Но одно замечание Эренбурга в его Автобиографии, написанной для новейшей двухтомной книги «Советские писатели» (Москва. 1959 г.), представ­ляется важным: «По-еврейски я не умею говорить, но о том, что я — еврей, мне неоднократно напоминали люди, ко­торые, видимо, верят в особые свойства крови. Я не ра­сист, никогда им не был, но