Пантелеймон Кулиш - ОТПАДЕНИЕ МАЛОРОССИИ ОТ ПОЛЬШИ (ТОМ 2)

„Это вызвало свист и смехъ* (сказано в сеймовом дневнике), „и никто не дал тому

веры, хотя все была правдаа.

Среди помешанных на своей силе и власти сеймовиков, даже наш Адам

Свентольдич явился мудрецом. Он произнес такую речь:

„Господа, вы повелеваете собраться войску в 14 дней; но и это долгий срок: ибо

войны зависят от момента (bella momentis constant). Другим вы назначаете 4 недельный

срок; но они пе придут и в 10 недель. По воеводствам деньги неверны. О посполитом

рушении ничего не решено, а оно-то и могло бы спасти нас. Поэтому, если Pan Bуg не

остановит неприятеля, то мы неизбежно погибнем (actum est, periimus)! А между тем

где прикажете нам, убогим, приклонить голову? Невозможное дело, чтобы вы могли

выкурить так скоро неприятеля из тамошних наших краев. Поэтому—иди нас

обеспечьте и дайте нам содержание, или велите нам промышлять о себе иначе (radziж о

sobie). Помочь нам в нужде вы—или не хотите, или не можете. Если не хотите потому,

что не заслуживаем того за нашу доблесть (non meruimus pro virtute nostra) у ваших

милостей,—потому что соблюли верность, то чего же нам наконец надеяться? (quid

tandem sperantium nobis)? Если не можете, то — мы погибнем. Сделайте же еще

попытку: пошлите к Хмельницкому от имени королевичей: ибо, как нужда ломает

закон и достоинство Республики, так и случаи творят законы (jako necessitas frangit

legem et dignitatem ReipubJiжae, tak casus faciem leges): иначе—и самую элекцию, эту

зеницу свободы (hanc pupillam

.

ВИВ

libertatis), основание и фундамент нашей вольности (basim et fundamentum swobody

naszej), погубите вы вместе с собою. Боюсь, чтобы те, которых силу подавляет

убожество (ktуrych moe premitur egestate), не вздумали, в своей беде, покуситься на что-

нибудь горшее, чем Хмельницкий (czego gorszego nie chcieli, niџ Chmielnicki). А потому

—или сокращайте элекциго, чтобы вместе с королем явились и всякие способы я легче

все пошло, или уж, опустивши руки, будем ожидать милосердия Божия, или же,

наконец, побросав сады да фонтаны и взявшись за руки, давайте погибнем все разом!

Это лучше, нежели бежать в Данциг. Скажу вам откровенно, господа, что если вы

хотите оставить себе только Привисляищину (Powiњle) и напиею гибелью купить себе

мир, то нам лучше убить себя с вами (tedy siк wolimy zabijaж z w Mciaini). И такъ—или

выбирайте короля, или хлопочите о мире.

Неизвестно, какое впечатление произвела эта лукаво прямодушная речь; но в

сеймовом дневнике записано следующее:

„Луцкий бискуп (Андрей Гембицкий), не желая дать 10.000 червовых злотых,

плакал, и пан маршал, из сожаления к нему (їaиuj№c biskupa straty swego), записал в

реестре, эти деньги полученными. Пап Фредро (львовский каштеляп, писатель-

философ) корил панов, что в прежния вербовкн, которые делались па притеснение

наших вольностей, бросали золотую посуду на деньги, а теперь ваши милости, паны

сенаторы, даете такия малые вспоможения погибающему отечеству, что весь Сенат

едва сложился на 1.000 человек. Клянусь Богом, я продаю последнее имущество;

пускай только мне за него заплатят, не прикоснусь к деньгам, лишь бы снасти

отечество. Вы, господа сенаторы, дадите строгий отчет Богу за то, что не спасаете

отчизны. Вчера я предлагал набрать пехоту в городах,--никто не слушал меня. Просил

их милостей панов печатарей, чтобы приватно, собственным авторитетом, убеждали

королевичей мириться в соискании престола (aby siк godzili о paсstwo),— и на это

отвечали молчаниемъ^... Коронный канцлер говорил, что когда до нас доходят

печальные вести, это нас так поражает, что мы тотчас все даем и все бьем; а когда

выйдем из-под сеймового навеса (z szopy), тотчас позабываем обо всем и думаем

только о добром здоровье вашмости. Первый разгром ббоза так нас потряс и

воодушевил, что только и кричали, что бей его! рази ело! Я думал, что уж и Крым, и

Константинополь возьмем чагою. Прошло несколько дней,—и наше одушевление

исчезло без следа (az owa ochota zgasиa w nas, ani jej sиychaж, cisт. и. 40

314

.

n№ж w nas byиo). Теперь опять новая тревога разбудила в нас любовь к Речи

Посполитой, а там за бокалами смотри—опять забудем все. Чтб же пас испортило?

Мир, продолжительный мир, в котором научились мы, как сказал кто-то, по-немецки

хозяйничать, по-итальянски фоитанничать, по-французски модничать и ароматничать.

А нас и предков наших Господь Бог поставил, как редут и предостение всего

Християиства (jako propugnaculum totius Christianitatis, jako antemurale wszystkiego

Chrzeњciaсstwa)".

В 12 заседании (19 октября) гродзкий писарь внес законопроект, чтобы никому из

отцов отечества не дозволялось ни самому спускаться вниз по Висле в Данциг, ни

скарбов и вещей не возить.

Кисель жаловался перед сеймом па крайнее убожество малорусских

землевладельцев, разоренных козаками. „Здесь нас такихъ" (говорил он) „plus minus

20.000. Жить нам нечем, просить милостыни не у кого. Когда напш братья так туги на

ухо (obdurate aures braterskie), то единственное средство—сохранить срок элекции да

выбрать поскорее короля: тогда и отечество спасем, и положение шляхты восстановим.

Если же ваши милости останетесь и впредь жестокосердыми к нам, то придется нам

промышлять о самих себе"...

Но тут собрание вспомнило вчерашния слова оратора: „Боюсь, чтобы те, которые

слабосильны только потому, что убоги, не покусились на что-нибудь горшее, чем

Хмельницкий",—и закричали: „Это imperiosa vox et dictatoria"!

„Нет, господа!" (отвечал Кисель): „это не vox imperiosa ѵ а о

ѵ х lacrymosa *). У нас

ничего не осталось, кроме имени да голоса титула. Если нельзя ничем помочь нам, то,

спасаясь от гибели, мы будем принуждены каким бы то ни было способом возвратить

себе древнюю свободу и прежние достатки (quibuscunque mediis antiquam libertatem i

pierwsze достатки nasze vindicare)".

Видя, что никто ничеи'о не делает и все только бесконечно говорят, спорят, взаимно

грозят, „великопольский генералъ" выразил опасение, чтобы сеймующие паны не

рассеялись, подобно пилявецкому войску, при появлении неприятельской чаты.

Предупредить подобную катастрофу находил он возможным только соединением

сенаторских ночтов под начальством „великих кавалеровъ", витеб-

*). Не повелительный голос, а плачевный.

.

315

ского воеводы, Павла Сопиги, и литовского обозного, Осинского. Без наших

Русичей, крещенных или еще некрещенных в римское католичество и в протестующую

против него немецкую веру, Польша не видела себе спасения. Наши Русичи,

Островские, Радившим, Сопиги, Вишневецкие, Сангушки, Черторыйские и пр. и пр.,

обогатили ее своей обширной плодоносной землей. Наши Русичи, Замойские,

Жовковские, Сенявские, Мелецкие, Струси, Лжикоронские, Збаражские, Зборовские и

пр. и пр. и пр. обороняли и прославляли ее. Наши Русичи Бельские, Кохановские, Реи

создали польскую литературу. Наши же Русичи, доссорясь одни с другими удельно-

вечевым обычаем, втоптали в грязь, облили кровью, растерзали в клочки

соединительное польское знамя, и погубили Польшу, как неспособную к самобытности

политическую систему... Дошло до того, что когда один из земских послов предложил--

или заключить с козаками какой бы то ни было мир, пока паны соберутся с силами, или

идти против них табором,—слушатели рассмеялась и засвистели. Но оратор объявил

смеющимся свистунам, что местные гультаи собрались было уже поджечь Варшаву с

криком Гала! Гала! как делали козаки представляя из себя Татар. Свистуны

ужаснулись.

Тогда другой оратор сказал: „Господа! это нас докончит, если нас будет пугать

всякая весть. А коронный референдарий к вести о единоверных и единоплеменных

поджигателях прибавил, что в субботу (17 октября) видел уже корнеты и зажженные

фитили»

Чтобы не распространилась в обществе паника, подсказывавшая панским гультаям

козацкия злодейства, гродский писарь предложил законопроект,—чтобы паны не

посылали хлеба в Данциг, так как, под видом отправки хлеба, они вывозили свое

имущество*

Не менее характеристичен и законопроект, предложенный тут же одним из земских

послов: волонтеры должны быть известны гетману: „иначе де наши будут грабить

больше, нежели неприятеле.

От избрания короля классически воспитанные паны ждали таких результатов, какие

последовали в древнем Риме за воцарением Августа, который де Квиритов усмирил

одною своею славою (Qui. rites ipsa fama sedavit).

Тут некто пан Обрынский вспомнил о Павлюке, который де самозванно

коронованный головой (ipso coronato capiti) грозил королю Владиславу опасностью, и

чем же кончил? Сед на кол.

316

.

То же было бы теперь и Хмельницкому, когда бы мы поспешили избрать короля.

•

Папы извращали даже недавнопрошедшее, так же как и порожденные панской