Павел Рейфман - Из истории русской, советской и постсоветской цензуры
На письме Краевского пометка Дубельта: Орлов одобрил статью и не находит препятствий к ее печати, если цензура разрешит. В пометке отмечается и одобрение позиции Краевского, и нежелание распространить это одобрение на другие статьи, обещанные Краевским (там будет видно), и некоторое отмежевание, отклонение жалоб Краевского на цензуру, подспудных просьб нажать на нее. Присланную же статью цензура, естественно, разрешила, и в июльской книжке «Отечественных записок», без подписи (т. е. как редакционная, но и без подчеркиванья, что автор — Краевский) статья опубликована. Направление статьи — ультра-официальное. И Краевский не врал, что оно ему ближе прежнего, того, которое определял Белинский. Когда было выгодно, сравнительно безопасно, Краевский мирился с направлением Белинского. Оно определяло успех, давало доход. Времена изменились — он легко от него отрекся. Не врал Краевский, утверждая, что в давней статье «Мысли о России», в программе «Отечественных Записок», в первых томах журнала за1839 г. отчетливо ощущается близость издателя-редактора к идеям «официальной народности», «квасного патриотизма»: «Радостны проявления ее прекрасной и юной жизни, здоровой, мощной, плодотворной, заботливо лелеемой мыслью и сердцем чадолюбивого отца семейства», т. е. царя (1839. т.1).
Статья Краевского «Россия и Западная Европа в настоящую минуту» («Отечественные записки»,1848, июль, т. L1X, отдел III. с. 1–20) начиналась с разговора об Европе, о том, что она — зрелище беспримерное, чрезвычайно поучительное, особенно в сравнении с Россией. Далее всё строилось на сопоставлении-противопоставлении: в одной части — безначалие, с ужасными последствиями, в другой — мир и спокойствие, со всеми благами. Задавался риторический вопрос: отчего в одном случае ниспровержение всех государственных и общественных оснований, в другом — «умилительное зрелище незыблемой законности, которая только заимствует новый блеск и силу от противоположных ей явлений». Подробно рассказывалось о том, что вся история России и Западной Европы дает ответ на поставленный вопрос. И концовка, вывод: о счастье быть русским; уже это — диплом на благородство среди других народов Европы. Как в Древнем мире — имя римлянина, так ныне — русского значат человека по преимуществу. «Мы не гордимся своей славой, силой, народными добродетелями», но эти качества — предмет уважения для всех народов. Кое-что мы берем от иноземцев, но движемся по пути своего развития, своих нравственных начал, своего государственного устройства. «Нам нужны их Уатты, Фултоны, а не господа Прудоны, Кабе, Ледрю-Роллены со товарищами, не советы французских говорунов, приезжающих к нам». Без нас они умрут от голода и не годятся к нам в учителя: «Россия! драгоценное наше отечество! Цвети и красуйся под сению твоих самодержавных Монархов, более и более утверждаясь в основных началах твоего 224могущества и величия. Внешние бури не испугают нас; мы отделены от них несокрушимым оплотом нашей православной веры и всего нравственного и исторического своего образования». Под статей поставлена дата: 25.05.1848 года. А 26-го умер Белинский. Видимо, статья написана позднее, но автор ее делал вид, что писал ее еще при жизни Белинского, не опасаясь его мнения (на самом деле всё же побаивался негодования «неистового Виссариона», его отпора).
Погодин возмущен статей «Россия и Западная Европа в настоящую минуту». Не её содержанием, а тем, что она — плагиат материалов сторонников теории «официальной народности», самого Погодина, Шевырева. Краевский даже перещеголял их. Как тут было не возмущаться и не завидовать? (Лемк. 212-13).
Комитет с одобрением отозвался о статье Краевского. Бутурлин писал о ней Уварову, как об «отличающейся верным взглядом на описываемый предмет, беспристрастным, чуждым какого-либо ласкательства и внушающей тем более доверия изложением, особою полнотою религиозного чувства и патриотическим увлечением, достойным всякой похвалы» (214). О статье доложено царю, который выразил Краевскому через комитет, а тот через Уварова, свое удовлетворение.
Меншиковскому комитету необходимо было искать и конкретные примеры, чтобы доложить царю о плодотворности своей деятельности, подтвердить вредность направления журналистики. Сперва остановились на статье К.С?. Веселовского в «Отечественных записках» о жилищах рабочего люда в Петербурге, «как вредной для общественной безопасности» (201). Но «грозу» пронесло. В последний момент Дегай нашел нечто лучше, в том же томе журнала Краевского, повесть М.С. «Запутанное дело». Вероятно, этому способствовала и записка сотрудника III отделения М. Гедеонова, обратившего внимание на повесть и так излагавшего ее смысл: «Богатство и почести — в руках людей недостойных, которых следует убить всех до одного». Особенное внимание обращалось на сон Мичулина (изображение общества в духе утопического социализма, в виде пирамиды, где верхи давят на нижние слои — ПР): «В этом сне нельзя не видеть дерзкого умысла — изобразить в аллегорической форме Россию» (201). О повести доложено царю. Она признана «наиболее ''предосудительным'' и ''резким'' из всех, рассмотренных комитетом произведений». 21 апреля1848 г. автора, Салтыкова, арестовали. Над ним нависла угроза разжалования в солдаты и отправки на Кавказ. В конечном итоге Николай приказал: «снисходя к молодости Салтыкова», за «вредный образ мыслей и пагубное стремление к распространению идей, потрясших уже всю Западную Европу», выразившихся в обеих его повестях («Противоречия» и «Запутанное дело». Курсив текста- ПР), сослать Салтыкова на службу в Вятку (под особый контроль местного губернатора). 28 апреля Салтыков, в сопровождении жандармского офицера, отправлен в ссылку (не дали даже дня на сборы и прощание с родными).
Исчерпав свои функции столь доблестным деянием, Меншиковский комитет прекратил свое существование. Взамен его учрежден постоянный комитет, тоже негласный, с задачей наблюдения не только за периодикой, но и за книгами, Комитет 2-го апреля (1848 года), под руководством Д. П. Бутурлина. Кроме руководителя в Комитет назначены его членами Корф и Дегай. С некоторыми изменениями в составе, комитет существовал 8 лет, до смерти Николая. Его задачи сводились к следующему: 1.Осуществлять высший, в нравственном и политическом отношении, надзор за духом и направлением книгопечатанья. 2.Не касаясь цензуры, рассматривать то, что уже появилось в печати и докладывать о своих выводах царю. 225 3.Как установление неофициальное и негласное, комитет сам по себе не имеет никакой власти, все его заключения проходят через высочайшее утверждение, которое председатель комитета объявляет Уварову, а тот предает гласности (205).
Председателем комитета утвержден Дмитрий Петрович Бутурлин (1790–1849 г.). Участник Отечественной войны. Полковник (генералом стал уже после войны). В 30-е — 40-е гг. — тайный советник, присутствующий в Сенате. Затем действительный тайный советник, член Государственного совета. В 1843 директор Императорской публичной библиотеки. Автор нескольких исторических сочинений на русском и французском языках, воспоминаний об Отечественной войне («История военной кампании 1812 г. Князь С. Г. Волконский»). В его «Истории…» много ошибок, подтасовок фактов, неумеренных похвал влиятельным живым особам и ругани мертвых и невлиятельных (206). О нем много рассказывается в воспоминаниях графини А. Д. Блудовой, основанных на рассказах ее отца, Д. Н. Блудова, видного государственного деятеля, отнюдь не либерала, но и не мракобеса. Лемке подробно цитирует эти воспоминания. Блудов резко расходился с Бутурлиным по вопросам цензуры: «Было ли это уже что-то болезненное у Бутурлина, или врожденная резкость и деспотизм характера (которые неоспоримо существовали в нем), но он доходил до таких крайних мер, что иногда приходилось спросить себя: не плохая ли это шутка?» (206). Так, например, Бутурлин хотел, чтобы из акафиста (хвалебного славословия Христу, Богородице, святым) Покрова Божией Матери вырезали несколько стихов, находя, что они революционные (206). Блудов возражал: он-де таким образом осуждает своего ангела, св. Дмитрия Ростовского, сочинителя акафиста. «Кто бы ни сочинил, тут есть опасные выражения», — отвечал Бутурлин. Речь шла об упоминаниях в акафисте жестоких владык, укрощении их, о неправедных властях, «зачинающих рати». Блудов напоминал Бутурлину, что и в «Евангелии» есть места, осуждающие злых правителей. «Так что ж? — возразил Дмитрий Петрович, переходя в шуточный тон, — если б „Евангелие“ не было такая известная книга (так!), конечно, надо бы было цензуре исправить ее» (206).
Помимо Бутурлина, в состав комитета входили Модест Андреевич Корф и Павел Иванович Дегай. Первый — умный, лукавый царедворец, карьерист, на голову выше окружавших его посредственностей, не стесняющийся в средствах (выше мы говорили об его «Записке»). Он старается сблизиться с царем, более или менее успешно. Ему Николай рассказывает о свидании с Пушкиным, прибывшим из ссылки. Корф пишет о благоволении к нему царя, о прогулке и разговоре с ним на вокзале в Царском селе. По его словам, Николай с одобрением отзывался о деятельности Комитета, осуждал критику Петра I, говорил о благотворно изменившемся после нагоняя направлении «Отечественных записок» (212). Другой член комитета — П. И. Дегай, юрист, доктор права, знаток юриспруденции, пропагандист юридических знаний. В словаре Брокгауза-Эфрона ему дается весьма лестная характеристика. Лемке не согласен с ней. Он напоминает активное участие Дегая в комитете 2 апреля. Его «Эврика!» в связи с повестью Салтыкова многого стоит (206-7).
