Павел Рейфман - Из истории русской, советской и постсоветской цензуры
Цензорам повышены оклады, но, «дабы не отвлекаться от цензурных занятий», им запрещено совмещение их цензорских обязанностей с другими (тоже ранее было-ПР.). Запрещено им также сотрудничать в редакциях периодических изданий. Приказано не пропускать рассуждений о потребностях и средствах к улучшению какой-либо отрасли хозяйства, когда под средствами подразумеваются меры, зависящие от правительства. Не допускаются «вообще суждения о современных правительственных мерах» (199).
25 марта Уваров получает указание: созвать редакторов петербургской периодики и объявить им, что их долг «не только отклонять все статьи предосудительного направления, но и содействовать своими журналами правительству в охранении публики от заражения идеями, вредными нравственности и общественному порядку» (198. курсив текста- ПР). Сообщалось о том, что император повелел предупредить редакторов: за всякое дурное направление статей их журналов, «хотя бы оно выражалось косвенными намеками, они лично 221подвергнутся строгой ответственности, независимо от ответственности цензуры» (198). По сути это означало возвращение к требованиям «чугунного» цензурного устава 1826 года.
Уваров, недавно всесильный, превращается в промежуточную инстанцию, передающую распоряжения комитета. Он все более ощущает шаткость своего положения, становится исполнителем повелений Меншикова. Тот всё менее церемонится с ним. В апреле Меншиков просто посылает Уварову развернутую программу действий, из 7 пунктов, где предлагает обращать особое внимание на «Современник» и «Отечественные записки». Он поручает Уварову сделать внушение их редакторам, предупредив их, что правительство установило за ними особое наблюдение, что «если впредь замечено будет в оных что-либо предосудительное или двусмысленное, то они лично подвергнуты будут не только запрещению издавать свои журналы, но и строгому взысканию» (191). Такое внушение было сделано Краевскому, Никитенко, Некрасову, Панаеву. С Краевского и Никитенко взята подписка, что до них доведено повеление царя, чтобы они не осмеливались ни под каким видом помещать крамольных мыслей и, напротив, старались давать своим журналам направление, согласное с видами правительства, что при первом нарушении им будет запрещено издавать журнал, а сами они будут подвергнуты строжайшему взысканию, с ними поступят, как с государственными преступниками.
Уваров уже от своего имени передает предписание попечителю петербургского учебного округа с распоряжением сообщить Краевскому, что ему дан «последний срок, который он должен считать действием снисходительности» (200). В ответ 10 апреля попечитель сообщил Уварову, что 9-го он вызвал Краевского и цензоров «Отечественных записок» и ознакомил их с предписанием Уварова. Краевский крайне напуган. Об этом сообщал М. М. Попов, чиновник III Отделения, которому поручили побеседовать с Краевским. В записке Дубельту 11 апреля Попов передает содержание беседы: Краевский повторял, что он — русский, с детства проникнут монархическими правилами, что никогда не совершил ни одного неблагонамеренного поступка; если он спокоен и счастлив, то этим обязан единственно правительству, которое охраняет его. «Могу ли я подкапываться под этот порядок?» Краевский заявлял, что он готов поручится не только за себя, но и за всех русских; убежден, что все они привержены царю и отечеству; при нынешних событиях в Европе, все желают, чтобы сохранился существующий порядок, умоляют, чтобы император не допустил до нас потока, который в других странах губит и общественное спокойствие, и частную собственность, и личную безопасность. Если и были в его журнале статьи, которые можно понимать в крамольном смысле, то либо по неосмотрительности, либо от непонимания их возможного толкования. О том, что он не только не может действовать против правительства, но хотел бы быть его органом. Не делал этого потому, что без соизволения правительства не имел такого права, да и цензура бы не пропустила подобных статей. Если бы ему поручили представить в истинном губительном виде заграничные беспорядки, доказать благость монархического правления, поддержать повиновение крестьян помещикам и вообще бы распространять те мысли, которые правительство желает видеть в народе, то уверен, что его журнал был бы полезен для государства. Краевский просит, чтобы ему давали темы или позволяли представлять высшему правительству такие статьи, которые не пропускает цензура, он готов стать 222его орудием. О том, что желает послать письмо Орлову, но не осмеливается. Очень хотел бы, чтобы его принял Дубельт, от которого он жаждет советов и наставлений. Пересказав все, о чем говорил Краевский, Попов добавляет, что тот высказал всё приведенное по собственной инициативе, без всяких вопросов.
Видно, что Краевский сильно перетрусил и старался оправдаться, несколько перебарщивая, не соблюдая меры. Но такого «патриотизма» и желали власти, не замечая «перебора», одобряя то, что сказал Краевский. В его оправданиях заметно и другое: стремление использовать ситуацию, переметнуться в лагерь официальной журналистики, предложить свое перо правительству, пропагандируя любые идеи, угодные властям, самые реакционные и официальные. При этом отмежеваться от бывших своих либеральных сотрудников, в первую очередь от Белинского, хотя его имени Краевский не называет. Есть в его словах и подспудная жалоба (донос) на цензуру, на министерство просвещения, которые не позволяли ему в полной мере высказывать верноподданные мысли. Время показного либерализма миновало. Наступили иные времена. Надо было спешно перестраиваться. Тем более, что такая перестройка была в большей степени в натуре Краевского, чем прежнее направление.
Видимо, Краевскому разрешили встретиться с Дубельтом, объясниться с ним, заверить его в готовности служить правительству и наметить путь к собственной реабилитации. Не исключено, что он заручился обещанием, что цензура не будет мешать пропагандировать его новые идеи. Вскоре, 25 мая, Краевский отправил письмо Дубельту, к которому приложил статью «Россия и Западная Европа в настоящую минуту». В письме он повторял, что давно хотел высказаться по затронутому в статье вопросу и всегда встречал противодействие цензуры. Если бы не оно, то в его журнале давно появился бы ряд статей в подобном духе — отголосок его давних и глубоких убеждений. Краевский вспоминал о том, что давно, в 1837 г., начиная свое журнальное поприще, он написал статью для «Литературных прибавлений к Русскому инвалиду» «Мысли о России», «которая удостоилась Вашего одобрения в рукописи и была напечатана». Так как цензура не разрешала печатать в «Литературных прибавлениях» и в «Отечественных записках» подобные статьи, он поневоле должен был ограничиться статьями чисто учеными и литературными, хвалить Западную Европу, писать не об Отечестве, как бы хотелось. а об иностранном. Постепенно чужеземное влияние проникло в журнал. Сотрудники, в основном молодые люди, увлеклись этим направлением, часто увлекали и его, заставляя пропускать без внимания многое, что могло по своему впечатлению на читателей производить вредные для них последствия. Все это продолжалось до тех пор, пока страшные события не показали, к какой ужасной бездне могут привести такое иноземное влияние. Если представленная статья удостоится одобрения и такие же другие статьи будут допущены в «Отечественных записках“, он “ бы был счастлив трудиться над их составлением. Как верный сын России, как верноподданный моего государя и благодетеля, которому я обязан всем, я дал бы им направление и интерес. Смею думать, что, несмотря на недостаток таланта, Вы почувствуете ее (прилагаемой статьи — ПР) искренность, то, что всё сказанное в ней — не для фразы, а по указанию истории и душевным убеждениям. Если будет одобрена мысль о подобных статьях, я бы осмелился представить их программу. С совершенным почтением и душевною преданностью имею честь быть Вашего Превосходительства покорнейший слуга Андрей Краевский» (194).
В письме Дубельту Краевский подробно развивает те мысли, которые он формулировал в беседе с Поповым: в прошлом направлении журнала виноват не он, а цензура и сотрудники, сам он чуть ли не случайно увлекся пагубными идеями, которые ему глубоко чужды. Краевский почувствовал непрочность положения Уварова и не стеснялся в нападках на цензуру, подвластную министру просвещения. Попутно Краевский пытался расширить дозволенную программу журнала, утверждая, что в настоящее время вряд ли нужно ограничение отдела «Современная хроника России» одними официальными известиями (всё дозволенное будет в нужном правительству направлении).
На письме Краевского пометка Дубельта: Орлов одобрил статью и не находит препятствий к ее печати, если цензура разрешит. В пометке отмечается и одобрение позиции Краевского, и нежелание распространить это одобрение на другие статьи, обещанные Краевским (там будет видно), и некоторое отмежевание, отклонение жалоб Краевского на цензуру, подспудных просьб нажать на нее. Присланную же статью цензура, естественно, разрешила, и в июльской книжке «Отечественных записок», без подписи (т. е. как редакционная, но и без подчеркиванья, что автор — Краевский) статья опубликована. Направление статьи — ультра-официальное. И Краевский не врал, что оно ему ближе прежнего, того, которое определял Белинский. Когда было выгодно, сравнительно безопасно, Краевский мирился с направлением Белинского. Оно определяло успех, давало доход. Времена изменились — он легко от него отрекся. Не врал Краевский, утверждая, что в давней статье «Мысли о России», в программе «Отечественных Записок», в первых томах журнала за1839 г. отчетливо ощущается близость издателя-редактора к идеям «официальной народности», «квасного патриотизма»: «Радостны проявления ее прекрасной и юной жизни, здоровой, мощной, плодотворной, заботливо лелеемой мыслью и сердцем чадолюбивого отца семейства», т. е. царя (1839. т.1).
