Джакомо Казанова - Мемуары
О Бининском первый дал мне сведения князь Любомирский. Узнав о исходе дуэли, Бининский поскакал точно бешеный, клянясь убить меня везде, где бы ни встретил меня. Сначала он отправился к Томатису, где были князь Любомирский и Мочинский. Томатис не мог ему сказать, где я нахожусь, и этот бешеный выстрелил в него из пистолета; Мочинский бросился на него, но Бининский схватил саблю и поранил ему подбородок.
— А с вами ничего не случилось? — спросил я князя.
— Нет, — отвечал Любомирский, — он схватил меня за платье и, приставив пистолет к груди, заставил сопровождать его до его лошади, потому что он, не без основания, боялся, что люди Томатиса убьют его. О вашей дуэли ходит множество слухов; говорят, между прочим, что уланы решили отомстить вам за своего начальника. Хорошо еще, что вы здесь; великий маршал приказал окружить монастырь драгунами под предлогом схватить вас, но эта мера имеет лишь целью спасти вас от улан, которые намерены атаковать монастырь.
— А как здоровье Браницкого?
— Он погиб, если пуля коснулась брюшины; доктора именно этого и боятся. Он находится у канцлера; король у него. Свидетели уверяют, что ваша угроза пустить ему пулю в лоб стоила ему жизни и спасла вашу. Эта угроза заставила его занять невыгодное положение и стараться прикрыть свой череп, без чего его пуля попала бы вам в сердце, потому что он прекрасно стреляет.
— Существует и другое обстоятельство, не менее благоприятное для меня, это именно то, что я повстречался на дороге с этим бешеным Бининским; а также и то, что я не на месте уложил графа, потому что, в противном случае, его люди убили бы меня. Я очень огорчен всем, что случилось, но если Томатис не получил раны, то значит пистолет этого бешеного был заряжен только порохом.
В эту минуту явился офицер, принесший мне записку, написанную королем к воеводе русскому.
«Дорогой дядя, Браницкий умирает; однако я не забыл и Казанову: сообщите ему, что он во всяком случае помилован».
Я облил слезами это драгоценное письмо и попросил оставить меня одного, так как нуждался в покое. Через час Кампиони возврат ил мне пакет, доверенный ему; он мне повторил рассказ Любомирского.
На другой день мне было сделано множество визитов и предложений услуг со стороны врагов Браницкого. Всякий открывал мне свой кошелек, но я не хотел ничего принять. Это обнаружило во всяком случае большую твердость характера, потому что пять или шесть тысяч дукатов- не безделица. Кампиони находил мое бескорыстие смешным; впоследствии я пришел к убеждению, что он был прав; дело в том, что я раскаялся в этой роли спартанца. Единственная вещь, которую я принял, был сервиз на четыре персоны, присланной мне князем Чарторыжским на все время моей болезни. Дело заключалось в том, чтобы иметь возможность угощать кое-каких друзей, потому что сам я ни до чего не дотрагивался. К тому же и доктор мой настаивал на диете. Он повторял: Vulnerati fame crucientur, но в моем положении раненого не голод распинал меня. В первый же день моя рука опухла, рана почернела; мой хирург, полагая, что это — признак антонова огня, решил отрезать мне руку; об этом я узнал из дворцовой газеты, которой корректуры просматривались самим королем. Множество лиц приехали ко мне выразить свое сожаление по этому поводу, думая, что операция уже совершилась; в ответ я им показал, смеясь, мою руку. При этом появились мои три хирурга.
— Зачем вас трое, господа?
— Нам нужно составить консилиум. Вы позволите?
— С удовольствием.
— Вы позволите рассмотреть вашу рану?
Мой постоянный хирург тотчас же открыл рану, осмотрел ее и начал по-польски беседовать с своими коллегами. Результатом беседы было то, что мне необходимо отрезать руку, эти господа сообщили мне это на латинском языке — на той латыни, на которой говорят доктора в пьесах Мольера «Мещанин во дворянстве» и «Лекарь поневоле». С целью ободрить меня, эти эскулапы принялись объяснять мне все детали ампутации с развязностью поистине удивительной. Они были веселы и клялись, что после ампутации выздоровление немедленно начнется. Я им отвечал, что так как моя рука принадлежит мне, то я имею право отказаться от операции, которую я назвал нелепой.
— Но антонов огонь уже появился в вашей руке; не пройдет и двенадцати часов, как он захватит всю руку, и тогда ее придется отрезать у самого плеча.
— Ну и отрежете у самого плеча, а пока я не желаю операции.
— Если вы знаете больше нас, то, конечно, и рассуждать нечего.
— Я вовсе не знаю больше вас и потому-то прошу оставить меня в покое.
Мой отказ возбудил негодование всех тех, кто мною интересовались. Князь Адам написал мне, что король удивляется недостатком во мне храбрости. «Невозможно предположить, — говорил мне Любомирский, — чтоб трое лучших хирургов столицы ошибались в подобном случае».
— Конечно, они не обманываются, но они хотят обмануть меня. — Зачем? Это трудно объяснить; боюсь, что вы найдете во мне человека слишком подозрительного. — Все-таки скажите. — Видите ли, по-моему, операция, на которой эти господа настаивают, не более как известное утешение, предложенное Браницкому. — Вы — странный человек. — Во всяком случае, я хочу отложить операцию; если сегодня вечером гангрена распространится, я завтра утром велю отрезать себе руку.
К вечеру приехали еще четыре хирурга. Новый консилиум и новая перевязка. Рука моя была опухшая и посинела. Они уехали, уверив меня, что операцию нельзя откладывать ни на минуту.
Я им отвечал: «Приезжайте с вашими инструментами завтра утром». Как только они уехали, я приказал никого не пускать ко мне завтра. Этим способом я сохранил руку.
В первый раз я вышел в первый день Пасхи. Рука была на повязке. Что же касается до полного выздоровления, то оно наступило только через восемнадцать месяцев. Все те, что порицали меня, теперь восхваляли мою твердость. Во время моего выздоровления мне был сделан визит, очень меня позабавивший. Это был визит одного иезуита, присланного ко мне краковским епископом.
— Я получил приказание епископа, — сказал он, — отпустить вам ваш грех…
— О каком грехе изволите вы говорить?..
— Разве вы не дрались на дуэли?
— И вы полагаете, что за это я нуждаюсь в отпущении? На меня напали, я защищался; во всем этом я не вижу греха. Тем не менее, отпустите мне грех, если монсеньер желает этого; но я никогда не соглашусь, что я согрешил.
— Итак, вы отказываетесь от исповеди?
— Если бы я и хотел исповедаться, то не мог бы.
— Позвольте предложить вам вопрос.
— Предлагайте.
— Я говорю предположительно: вы дрались на дуэли и предположительно: вы желаете получить отпущение.
— Прекрасно; это значит, что я получаю отпущение, если это была дуэль; если нет, так нет.
— Вы меня поняли.
Он пробормотал какую-то молитву и благословил меня.
Спустя несколько дней после моего первого выхода из дому король послал за мною. Как только он заметил меня, он дал мне поцеловать свою руку, что я сделал, преклонив одно колено; Его Величество обратился ко мне с следующим вопросом (сцена, задуманная вперед):
— Почему ваша рука в повязке?
— Ваше Величество, у меня ревматизм.
— Советую вам, милостивый государь, на будущее время избегать таких случайностей.
После аудиенции я отправился к Браницкому. Он очень интересовался моей раной; ежедневно он посылал узнать о моем здоровий. Одним словом, я считал своею обязанностью сделать ему визит, тем более что король назначил его оберегермейстером — титул, обязывавший людей, придерживающихся светских обычаев, поздравить его. Эта должность была не так почетна, как должность камергера, но зато гораздо доходнее. Говорят, что король назначил его на эту должность только тогда, когда убедился, что он хороший стрелок. В его прихожей меня встретили восклицания негодования. Офицеры и лакеи разинули рты при виде меня. Я просил адъютанта доложить обо мне, что он сделал весьма неохотно. Браницкий сидел в своей постели, бледный, как полотно. Он приветствовал меня рукой.
Я ему сказал: «Граф, я пришел просить у вас прощения в том, что не сумел стать выше пустяка, на который не следовало обращать внимания. Потому я прошу вас защищать меня перед вашими друзьями, которые, не зная благородства вашего характера, могут подумать, что вы — мой враг».
— Господин Казанова, объявляю вам, что я буду врагом всякого, кто не сумеет оценить вас. Бининский в изгнании; король лишил его дворянства; я жалею его, но должен признать справедливость наказания. Вы не нуждаетесь в моем покровительстве, у вас есть покровительство Его Величества. Сядьте и будем друзьями, — прибавил он, взяв меня за руку. — Вы поправились, не правда ли? Вы не дались в руки хирургов и прекрасно сделали. Вы им сказали, что они надеются понравиться мне, лишая вас руки; эти господа судят о сердце других по их собственному сердцу. Но скажите, пожалуйста, каким образом моя пуля могла ранить вашу руку, попав в живот?
