Средиземноморская Франция в раннее средневековье. Проблема становления феодализма - Игорь Святославович Филиппов
Данные биоархеологии свидетельствуют, что в наши дни, в результате ограничения вырубки лесов и планомерных посадок, в отдельных местностях, например в Сердани, леса занимают большие площади, чем, скажем, в XIII в., отмеченном особо активными расчистками[1780], однако этот вывод, безусловно, не распространяется на раннее средневековье. Как показала еще Т. Склафер, сведение лесов приняло массовый характер именно к концу классического средневековья[1781]. В раннее средневековье они занимали гораздо большие площади, чем сегодня, в том числе у побережья. Рассказ Лиутпранда Кремонского о непроходимых чащах Ле Френэ[1782] еще можно воспринимать с долей скептицизма — об этой местности он судил с чужих слов, а сюжет (бесчинства арабских пиратов) как нельзя лучше располагал к нагнетанию страстей. Но о лесах у самого моря говорится и в бесстрастных, как правило, грамотах, не оставляющих сомнения в том, что речь идет о достаточно крупных массивах, активно используемых в хозяйственных целях[1783]. И на равнине, и в горах леса, как и естественные луга, считались очень важным имуществом[1784]. Кстати, луга ценились не только как источник корма для скота, но и как место для устройства пчелиных ульев[1785].
Из-за особенностей ландшафта пустошь соседствовала на каждом шагу с полями, виноградниками и другими участками возделываемой земли[1786]. Аграрная колонизация усиливала этот эффект. Необрабатываемая земля — terra inculta, terra herma[1787], terra arida[1788], terra vacua[1789], terra absa[1790] — была двух видов. Иногда речь идет о земле, на которой земледелие вообще невозможно; это garriga, или frigolaria, где не растет ничего, кроме ароматических трав, уцепившихся корнями за камни[1791]. Достаточно часто речь идет и о самих камнях, для обозначения которых писцы употребляли целый набор слов: ker[1792], lapides[1793], petra[1794], roca[1795], saxum[1796], serra[1797]. Они упоминаются в числе объектов сделок[1798] и при описании их границ[1799]. Камни, или скалы, не только окаймляли обрабатываемые земли, но попадались и среди полей[1800].
В других случаях это залежь, вполне пригодная для распашки или насаждения виноградника, что и оговаривается при заключении соответствующих контрактов[1801]. Подчеркну, что объектом сделки могла быть не только обрабатываемая земля, но и пустошь[1802]. Их обменивали[1803], оценивали в одних и тех же мерах[1804], не всегда даже уточняя, сколько какой земли имеется на отчуждаемой территории[1805]. В сотнях грамот из всех архивов региона, в формулах принадлежности, а также в их фрагментах, уже практически не отличимых от описаний реальных участков, обрабатываемая земля упоминается наряду с необрабатываемой: cultum vel incultum[1806], tam cultum quam eremum[1807] и т. д.
Исключая докаролингскую эпоху, о которой сохранилось мало сведений, распашки нови зафиксированы в огромных количествах на протяжении всего изучаемого периода, притом практически повсеместно[1808]. На этот счет имеется также масса топонимических данных[1809]. Активно осваивались и болота, которые, наряду с традиционным использованием (выпас скота, рыбная ловля), осушали под поля и виноградники[1810]. По соседству с болотами устраивались луга[1811].
Даже на равнине массивы однородных в хозяйственном отношении земель были редкостью. Нормой следует считать бесконечную череду полей, виноградников, садов, огородов, лугов, то и дело перемежаемых участками пустоши[1812]. Освоенные участки принимали форму, допускаемую ландшафтом. Отсюда — круглые поля[1813], длинные луга[1814] и т. д.
Сведения о размерах и форме южнофранцузских полей с трудом укладываются в какую-то схему. Чем внимательнее вчитываешься в источники, тем более сложной и неоднозначной представляется картина. Ситуация осложняется тем, что способы описания полей, как и соответствующая терминология, сильно разнятся от скриптория к скрипторию[1815]. И без того не слишком многочисленные данные о размерах и форме полей известны далеко не для всего региона. Провансальские писцы, в массе своей, оговаривать их считали излишним, предпочитая уточнять количество зерна, которым можно было засеять тот или иной участок, или объяснять, с какими участками они граничат. Что касается Лангедока, то в тех случаях, когда в нашем распоряжении имеются лишь копии эрудитов — это характерно, например, для Нарбонэ — сведения такого рода также редки, потому что историкам XVII–XVIII вв. они были, в целом, неинтересны, и их почти всегда опускали. Но в картуляриях они обычно воспроизведены, поэтому применительно к диоцезам Нима, Изеса, Безье, Агда, Лодева информации на этот счет довольно много, и она в основном обобщена[1816].
Изучение этого вопроса сильно затруднено отсутствием ясности по поводу соотношения и содержания использовавшихся в изучаемую эпоху мер. Некоторые из них, например dexter и modius, были унаследованы от римлян, однако доказано, что значение их не совпадало со значением римских мер и к тому же не было постоянным. Это касается и других мер, изобретенных уже в средневековье[1817]. Их реальное значение остается загадкой, по крайней мере, до XIII в.[1818]; по мнению ряда историков, подлинную ясность в этот вопрос вносит лишь эпоха Наполеона, когда были установлены метрические эквиваленты провинциальных и локальных мер эпохи старого режима[1819]. Эти эквиваленты, безусловно, заслуживают доверия; беда в том, что меры XVIII в. никак не тождественны раннесредневековым.
Отклонение абсолютных значений средневековых мер от античных началось не позднее каролингской эпохи и было неразрывно связано с вытеснением общих для латинского Запада мер их локальными разновидностями. Оба эти процесса растянулись на столетия, достигнув апогея в период старого режима. В Средиземноморской Франции не только города[1820], но и некоторые бурги и даже виллы имели свои меры уже к XI в.[1821] Многие церковные учреждения также устанавливали свои меры, которыми надлежало пользоваться при уплате повинностей[1822]. Значения этих локальных мер нам неизвестны; притом, что одноименные меры не
