Виталий Поликарпов - История нравов России
Вместе с тем для нравов византийского духовенства характерно использование различного рода чудес, чтобы подчинить своему влиянию паству. Византийцев легко было убедить в том, что засов, на который запирали храм св. Софии, если его зажать между зубами, способен избавить человека от яда, что «чудо» поможет обнаружить вора, достаточно священнику положить в рот подозреваемым лицам кусок «священного» хлеба (преступник тот, кто не мог его проглотить) (351, 210, 219). Особенно много «чудес» было связано с иконами богоматери, когда каждую пятницу после захода солнца «само собой» поднималось покрывало этих икон.
Следует отметить и нравы, порожденные религиозным фанатизмом, когда в своем религиозном рвении духовенство, и прежде всего монашество, беспощадно уничтожало сокровища античной литературы и искусства. Достаточно в качестве примера привести сожжение по наущению епископа знаменитого Серапиума со всеми его обширными книжными сокровищами. На совести фанатического духовенства лежит и зверское убийство известной своей ученостью всему тогдашнему цивилизованному миру женщины–философа Ипатии. Тем самым был нанесен крупный ущерб сокровищнице мировой культуры, не говоря уже о нарушении евангельских заповедей.
Из христианства вырос и ислам, который в своей эволюции далеко отошел от своего истока и приблизился к конфуцианству. Ислам является не столько мировой религией, сколько образом жизни правоверных, считающих богом только единого и единственного Аллаха. Поэтому нет смысла останавливаться на нравах мусульманского духовенства, они достаточно хорошо изложены в фундаментальных исследованиях (348). Коснемся нравов, царивших в орденах дервишей, которые отличались от нравов ортодоксального духовенства. Не следует забывать, что эти ордена играли значительную роль в религиозной жизни мусульман. Большинство из них возникли в XII и XIII веках по инициативе мистиков, стремившихся вступить в более интимный контакт с богом. Эти ордена («братства») своей целью ставили распространение «тайных наук» Мухаммеда, отличавшихся от содержавшегося в хадисах и доступного всем знания.
Именно на этом «эзотерическом» («тайных науках») были основаны правила организации и обряды различных орденов, а засушенная безличность ортодоксального ислама с его простой доктриной подчинения далекому и деспотическому Аллаху приводила к тому, что многие охотно вступали в эти братские сообщества. О господствовавших в них нравах и атмосфере английский востоковед Дж. Тримингэм пишет так: «Одни вели жизнь рациональных трезвенников, а другие витали в мире фантазий и были подвержены экстатическим состояниям. Часть уходила в аскетизм, проводя жизнь в уединении и подвергая себя суровым лишениям, в то время как другая наслаждалась приобретенной властью над жизнью людей и их душами» (268, 187). Будучи чем–то средним между сектой, клубом и тайным братством, эти ордена привлекали большое число сторонников; так, многие ремесленные цеха имели в качестве своего патрона какого–нибудь дервиша. Такая популярность орденов сделала их настолько мощными, что их определяли как «религию в религии и государство в государстве».
Члены братства прежде всего беспрекословно подчинялись шейху, или руководителю ордена, они хранили обеты тайны и солидарности, участвовали в собраниях, жертвовали на содержание ордена и были набожны. Получаемые взамен этого блага в общественной и религиозной сферах были настолько значительны, что некоторые из этих орденов превратились во влиятельных партнеров, а чаще опасных противников как государства, так и религиозных институтов. Подсчитано, что 10 % мусульман было связано с каким–либо из дервишеских орденов, причем они по преимуществу относились к горожанам. Среди около 200 орденов к наиважнейшим относились следующие: орден кадирийа, чья большая веротерпимость и великолепные проповеди склонили многих христиан и евреев к принятию ислама; орден рифаитов, которые в состоянии транса ходили по раскаленным углям, глотали змей и пронизывали себя ножами без крови, причем слюна шейха моментально залечивала любые раны; орден каландаров — путешествующих, босоногих нищенствующих пилигримов, не обладающих каким–либо имуществом; орден мавлавийа — наиболее аристократический и интеллектуальный орден. Мавлавийа достигали состояния экстаза, танцуя под грохот бубнов и пищалок; они пользовались таким почитанием, что представители ордена имели право участвовать в церемонии преподнесения меча новому султану.
Однако наибольшей популярностью среди турок получили бекташи — веселый и беспокойный орден, признающий доктрину с множеством неоднородных элементов, что делало его притягательным как для мусульман, так и для христиан. «Питие вина и других алкогольных напитков, запрещенное в исламе, — отмечает Р. Льюис, — здесь было разрешено, к тому же орден допускал также женщин, которые участвовали в обрядах без паранджи и на принципах абсолютного равноправия. Посвященные относились к монастырям, называемым текке, где не только совершались религиозные обряды, но и проводились встречи светского характера, которые проходили в веселой и свободной атмосфере, что позволяло критикам обвинять бекташи в распутстве» (340, 48–49). Однако влияние ордена распространялось на большую территорию, а его авторитет среди слоя ремесленников был не меньше, нежели в знаменитом корпусе янычаров.
Все святые отцы и странствующие дервиши почитались не только суеверным народом, но (хотя и по политическим причинам) и султаном. Их приглашали даже на заседания дивана, где они давали советы и благословляли те или иные решения. Во время рамазана и в другие праздничные дни они могли свободно входить в любой дом, где их встречали с большим радушием.
Своеобразными были нравы и среди японского духовенства, относящегося к различным религиям — синтоизму, буддизму и конфуцианству (мы не говорим уже о японском христианстве). Уже в XVII в. весьма сильным оказалось влияние аристократического буддизма, процветавшего наряду с синтоизмом. Известно, что синтоистские и буддийские священники часто отправляли службу в одном и том же храме; все это представляло странное сочетание аскетизма, строгости и простоты синтоизма и восточной экзотической красоты буддизма. Внешне утонченная и безупречная японская оболочка скрывает подлинный вкус и стремление к почти чувственной культуре. «В сущности, буддийский храм является прекрасной иллюстрацией замаскированной чувственности, таящейся в японцах, при почти аскетической синтоистской оболочке и экстерьере, но с восхитительным, роскошным интерьером, чудесами цвета и формы, изобилием украшений: алтари, смущающие обилием золота и бронзы, шелковые ширмы, разукрашенные вышитыми иероглифами, бронзовые светильники, золоченые колокола, покрытые великолепным лаком и золотом деревянные изделия, курильницы для благовоний, высокие золотые лотосы, вазы с перегородчатой эмалью на подставках рубинового цвета» (118а, 33). Подобным же образом и в средневековой Европе церковь скрывала великолепие роскошных украшений и убранств под личиной внешней благочестивости и аскетизма монашеской жизни.
В буддийских (точнее дзэн–буддийских или чаньских) монастырях образ жизни монахов был кодифицирован и регламентирован. Основой распорядка выступал коллективный ручной труд, который считался формой медитации, чтобы достигнуть просветления. Это перекликается с практикой ручного труда, присущей восточнохристианским религиозным традициям. Так, у пустынножителей Фиваиды Египетской плетельные ремесла сочетались с «умным деланием» (непрестанным творением Иисусовой молитвы) и размеренным дыханием, что позволяло достигнуть измененного состояния сознания. Интересно отметить девиз патриарха Хякудзо Экай — «День без работы — день без пищи».
В монастырях существовали различные нравы, зависевшие от личности монахов, а буддийские монастыри включали в свой состав представителей разных вероисповедных толков, занимавшихся поэзией и философией, политической деятельностью и торговыми операциями. «Попавшие в монастырь в силу той или иной житейской необходимости, они, видимо, не имели ни силы воли, ни особого желания обуздывать свою человеческую плоть. Об отношениях между взрослыми монахами и молоденькими Послушниками известно из множества источников…» (314, 51). К тому же среди монахов нередко можно было слышать не подобающее их сану бахвальство, а также сохранение и в монастыре аристократических аксессуаров типа редкостного и дорого веера. Чрезмерная светскость нравов среди монахов привела к умалению прилежания в религиозных штудиях и выработке благочестия.
Среди массы такого рода монахов–послушников были, разумеется, и отрешенные от треволнений жизни архаты, и любители любовной связи с женщинами. Ведь махаянический идеал спасения всех живых существ включал в себя и женщин, что вызвало к жизни формулу «страсть и грех суть мудрость, рождение и смерть — нирвана». Однако лишь немногие мастера дзэн–буддизма настолько были святы, что забывали само понятие греха и вступали в любовные отношения с женщинами, которых рассматривали как «цветки просветления». В японской традиции еще с глубокой древности просматривается нить сакрально–эстетического осмысления отношения между мужчиной и женщиной. Ведь этим отношениям было положено начало не грехопадением, как в Библии, а богами — создателями Японии — Идзанаги и Идзанами, о чем идет речь в «Кодзики» (125). Вполне естественны любовные связи между дзэнскими наставниками и куртизанками, входящие в ткань религиозного опыта, нацеленного на духовное совершенство, достижение целостности и. единства души.
